— Итак, мир прекрасен, доктор? — сказал я.
— Да, — с чувством сказал доктор Опир. — Он, наконец, прекрасен».
Много ли человеку нужно, если руководствоваться идеалом доктора Опира? Большим владеть, о меньшем заботиться, и люди почувствуют себя в царстве мечты… «Беззаботен — значит счастлив». Так ли это?
Дрожка! Дрожка! Вот наше счастье! Мы в общем порыве!
Мы вместе выкрикиваем чудесные слова под светомузыку, пока… Пока все эти чертовы проклятые интели, премудрые придурки, не понимающие высокого чуда массового единения, не устраивают на площади панику. Тогда всё сразу становится пресным. Ни немецкий мозель, ни русская водка не заменят мгновений счастливого единения дрожки. Не жить же новостями из этого скучного внешнего мира! Что там может быть нового, интересного, объединяющего? Ну, в Москве физики Хаггертон и Соловьев сообщили о проекте промышленной установки для получения антивещества. Сообщили — и хорошо, и ладно. Третьяковская галерея гастролирует в Леопольдвиле. Да сколько угодно! Хоть в Антарктике! С базы «Старый восток» (Плутон) в зону абсолютно свободного полета запущена очередная серия беспилотных устройств. Нам-то что до этого? Это дела для узких специалистов. Объединенный центр исследований субэлектронных (ритринитивных) структур оценил запасы энергии, имеющиеся в распоряжении человечества, как достаточные на три миллиарда лет. Вот и чудненько, вот и приятно слышать, значит, на всех хватит! Так что пора призвать к ответу проклятых интелей, опять совершивших на частном самолете налет на площадь Звезды. Хулиганы выпустили в счастливчиков, в едином порыве объединившихся, несколько пулеметных очередей, сбросили одиннадцать газовых бомб, не нравится им, видите ли, дрожка!.. А тайны природы… Да какие тайны, когда народ с пятнадцати лет закладывает?
И когда выясняется скрытый, но вездесущий ужас этого счастливого, свободного, зеленого мира — слег, искусственный наркотик, доступный абсолютно всем (вдумайтесь в это — доступный абсолютно всем!), даже у опытного Ивана Жилина возникает чувство беспомощности. Да черт нас побери, каков же был тогда смысл в пролитой нами крови? «Удовлетворите любовь и голод, и вы увидите счастливого человека»?
В этом месте хочется напомнить две фразы, важные для общей «дешифровки» повести, чудом сохранившиеся после долгой и массированной редактуры: «Всё будет для блага народа… Веселись, страна дураков, и ни о чем не думай!..»
Хорошие фразы о… хорошей стране.
Любопытно, что с течением времени авторское отношение к созданному ими миру изменилось. Во всяком случае, у Бориса Натановича. Через много лет, пребывая в совсем другой стране, уже начавшей забывать идеалы советских времен, Стругацкий-младший сообщит читателям, что мир «Хищных вещей века» не рассматривается им как антиутопия: ведь он содержит в себе «немало светлых уголков» и оставляет «широчайший простор и для духовной жизни тоже». Для многих в России этот мир оказался желанным, а для многих — ненавистным. Во всяком случае, он перестал быть чистой фантазией и придвинулся к реальности вплотную. Борис Натанович, со своей, либеральной, точки зрения, высоко оценил большую личную свободу, которую он дарует: «Ты волен в этом мире стать таким, каким сможешь и захочешь. Выбор за тобой. Действуй… этот мир, конечно, не добр, не светел и не прекрасен, но и не безнадежен в то же время — он способен к развитию. Он похож на дурно воспитанного подростка со всеми его плюсами и минусами. И уж во всяком случае, среди придуманных миров он кажется нам наиболее ВЕРОЯТНЫМ».
11
Бела Григорьевна Клюева вспоминала:
«Серьезные испытания начались с появления в 1965 году в редакции рукописи повестей „Хищные вещи века“ и „Попытка к бегству“. Несмотря на вполне еще терпимое отношение начальства к Стругацким, рукопись с самого начала вызывала… некоторые опасения. Редакция прибегнула к обычному в таких случаях методу — предпослала книге предисловие именитого человека. На этот раз это был Иван Антонович Ефремов. Ефремов не очень одобрительно отнесся к „Хищным вещам“, он даже сказал Аркадию, что не туда, мол, они идут. Тем не менее, во имя спасения книги, написал предисловие, в котором правильно (для чиновников) расставил все акценты. В „Комментариях“ Бориса Стругацкого великолепно отражены и наша тревога за судьбу книги, и наша борьба буквально за ее выживание. Но ни Борису, ни Аркадию я никогда не рассказывала о моих первых „сражениях“ с главной редакцией издательства…
Первые этапы прохождения рукописи — от подписания в набор до подписания в печать — прошли гладко. Главный редактор, положившись на мою оценку — „Вещь хорошая“, — подписал ее в набор и в печать (тут обычно редактор вздыхает с облегчением — задержек больше ждать неоткуда). И вдруг, спустя некоторое время, меня вызывает „на ковер“: „Вы что наделали? Обманули меня, сказали, что книжка хорошая! А это что? В лапшу прикажете?“ (В лапшу в те времена рубили неугодные начальству книги, порой даже изымая их из продажи.) Я, мельком взглянув в сверку, попросила дать мне ее на просмотр. Главред швырнул ее на стол, я взяла ее и пошла в редакцию. Просмотрела подчеркнутые места — не поняла, чем недовольна, чего хочет от меня наша цензорша и что мне делать: сверку было велено вернуть в тот же день. Тут зашла ко мне моя коллега, заведующая редакцией зарубежной литературы Наташа Замошкина. Я ей показала художества нашей цензорши и спросила, как тут быть — ведь книгу загубят! Она согласилась со мной и посоветовала постараться не возвращать сверку: книгу наверняка зарежут. Я положила сверку в стол и, когда вечером главред по телефону потребовал ее к себе, бухнула в ответ: „У меня нет ее“, еще не зная, что буду говорить дальше. „Как нет? Где же она?“ — „В ЦК партии“. — „Что? Каким образом?“ — „Тут у меня оказия случилась, и я передала ее в ЦК“. — „Кому?“ — „Поликарпову“. (Дмитрий Алексеевич, заведующий отделом агитации и пропаганды, в то время величина для нашего начальства недостижимая.) Главред бросил трубку. Через некоторое время снова требует меня к себе. Я прихожу — он укрепил свои позиции секретарем парторганизации издательства. Началось с дуэта: да как вы посмели, вы давали подписку о неразглашении тайн, вы — много разных слов. Наконец вопрос: „Почему вы так сделали?“ Хочу посоветоваться, отвечаю, мне Дмитрий Алексеевич, что отец родной, кохал меня (помню, что именно это слово почему-то взбрело мне на ум, и я упорно повторяла его потом в разговоре), еще когда я была ребенком (и не то чтобы вру: Поликарпов был другом моих родителей, и они не раз говорили мне о нем, что он был талантливым самородком: не получив в свое время по бедности образования, он сам много читал, был эрудитом, обладая незаурядной памятью, словом, был интересным, образованным человеком, но — увы! — человеком того времени). Тут уж, как говорится, взятки — гладки, отпустили меня без дальнейших разговоров. Некоторое время я ничего не предпринимала, сверка тихо лежала у меня в столе. Наконец встретилась я с директором издательства Ю. С. Мелентьевым и на его вопрос, как дела с „Хищными вещами века“, ответила, что посмотрели их там, наверху, сказали, что ничего страшного в этих произведениях не находят, можно публиковать…
Считаю, что отделались мы „малой кровью“: кое-где по красному карандашу внесли „поправки“, и Аркадий предложил предпослать „Хищным вещам“ предисловие о Стране дураков, которое по смыслу своему практически повторяло предисловие И. А. Ефремова, зато для начальства должно было стать свидетельством „правоверности“ самих Стругацких. И работа над этим предисловием шла очень туго: от Аркадия требовали вычеркнуть одно, дописать другое, без конца морщили нос и наконец смилостивились. Книга вышла в свет…
