Повесть не понравилась критикам.
Повесть не понравилась чиновникам от культуры.
Да и часть читателей была неприятно разочарована. Они привыкли к тому, что братья Стругацкие в каждой своей книге открывают перед человеком-победителем всё новые и новые блистательные перспективы, всё выше и выше поднимают чудесную корону Человека мыслящего, и вдруг он, этот Человек мыслящий, прямо на их глазах оказывается слабаком, без боя сдает наш общий прекрасный мир каким-то мерзким инопланетным тварям. «Человечество больше не нуждается в саморазвитии». Да с чего это вдруг? Что это за пессимизм в духе Уэллса? Не может такого быть, потому что такого не может быть никогда! Вон посмотрите! От горизонта до горизонта синеют поля, засеянные марсианскими злаками. Вкусно, питательно! Собирайте редкие марки, читайте умные книжки. Настоящая, полная наслаждений жизнь начинается!
29
Об Уэллсе стоит сказать особо.
Он один из любимых писателей братьев Стругацких.
«Мы звали его между собой Г. Дж., — писал Борис Натанович Г. Прашкевичу (16. Х.2009). — Это не была фамильярность, это была высшая форма почтения и уважения.
С самых наших младых ногтей мы знали:
— Он первый понял из всех, что фантастика должна быть реалистична;
— он первый понял (и доказал), что истинный герой фантастики есть обыкновенный человек в необыкновенных обстоятельствах;
— он первым понял (и продемонстрировал), как невероятно эффективен в фантастике юмор, как украшает он Мир Чуда, как способен он усиливать достоверность этого мира.
Он обладал неистовым воображением, равного которому не было ни у кого в его веке, а в следующем — лишь один Станислав Лем сумел, может быть, с ним сравниться.
Первым из первых сумел он заменить „обычное интервью с дьяволом или волшебником — искусным использованием положений науки“. И первый (кажется, единственный из писателей) ощутил он дух надвигающегося XX века, кроваво-дымную ауру его уловил и даже, вроде бы, услышал беспощадные трубы, призывающие „очеловечить человека, пропустив его через горнило невыносимых страданий!“.
Он создал книги, которые, прочитав, ты проносишь с собою через всю свою жизнь, „и в горе, и в радости, и в беде, и в счастье“ (помнится, в самые страшные дни блокады, в январе 1942 года, приткнувшись к сочащемуся светом и холодом окошку, читал я „Войну миров“, и ведь — клянусь! — как-то ухитрялся забыть в эти минуты окружающую меня безнадежную безнадежность!).
Как писатель он был огромен. Он открыл новую страну — Реалистическую Фантастику, и ему стало тесно в этой стране, потому что вокруг лежали нескончаемые земли Реалистической Литературы, в значительной степени уже распаханные, но и целинные тоже, и он ушел в мир Новой Поствикторианской Англии, где и нашел свое, только свое — маленького тусклого буржуа, которому суждено было сразиться с фашизмом. Этот его (почти внезапный) уход в страну Суконного Реализма мне, молодому энтузиасту, всегда казался каким-то „предательством“; что-то от Льва Толстого с его уходом из Великой литературы в пыльную религию чудилось мне в этом. И только с годами начинаешь понимать, что Фантастика — да, это Страна, да, огромная, да, почти без берегов, но это страна экзотическая, страна победившего Чуда, страна торжествующего воображения. А вокруг — куда деваться? — лежит необъятный, скучный, осточертевший, суконный, но непобедимо РЕАЛЬНЫЙ мир, и мы ведь, все как один, от мира сего! И все самое главное происходит в этом мире».
Но теперь и сами Стругацкие начинали клониться в сторону необъятного, скучного, осточертевшего, суконного, но непобедимо РЕАЛЬНОГО мира…
30
В декабре 1966 года Стругацкий-старший со своим другом математиком Юрием Маниным побывал в новосибирском Академгородке. Жизнь там кипела не только в научных институтах — в клубе «Под интегралом» молодые ученые яростно спорили о том самом РЕАЛЬНОМ мире, высказывали невероятные мнения. Дискуссии клуба, бывало, сопровождались скандалами. Интеллектуальными, помноженными на неусыпное внимание органов. В стране явно что-то менялось. Еще недавно начало любой новой литературной работы ощущалось братьями Стругацкими если не праздником, то хотя бы «праздником ожидания праздника», а сейчас начало такой новой работы вызывало тоску: как дальше-то будет там, в процессе прохождения рукописи через бдительных редакторов и жесткую цензуру?
Тем не менее в январе 1967 года была закончена повесть «Гадкие лебеди». А в марте того же года начата «Сказка о Тройке». Работать! Работать! Мы же профессионалы! И если в «Попытке к бегству» Стругацкие отказались от объяснений с читателями по поводу каких-либо технических (и не только) сложностей, то в «Гадких лебедях» они отказались и от экзотических декораций. Зачем придумывать чужие небеса, страшных тахоргов, зачем вскрывать язвы инопланетных обществ, разве Земля для человека — не главное?
Возможно, Стругацкие на тот момент несколько переоценили свой авторитет, свой вес, свое влияние, возможно, огромная популярность показалась им уже достаточно надежной защитой, но писали они теперь действительно ни на что не оглядываясь. Не придумывали защитных ходов, отказались от конспиративного языка и сами перспективы близкого и далекого будущего обсуждали не на кухне за коньяком, как тогда было принято, а прямо на страницах рукописей. Наверное, не вчитались в слова Крыстьо Станишева: «Слова — как открытые двери, в которые могут войти ликторы и взять вас».
Город детства, в который возвращается писатель Виктор Банев, главный герой «Гадких лебедей», не похож на города, которые братья Стругацкие изображали раньше.
«Улицы были мокрые, сырые, пустые, в палисадниках тихо гибли яблони: от сырости. Виктор впервые обратил внимание на то, что некоторые дома заколочены. Городок все-таки сильно переменился — покосились заборы, под карнизами выросла белая плесень, вылиняли краски, а на улицах безраздельно царил дождь. Дождь падал просто так, дождь сеялся с крыш мелкой водяной пылью, дождь собирался на сквозняках в белые туманные столбы, волочащиеся от стены к стене, дождь с гудением хлестал из ржавых водосточных труб, дождь разливался по мостовой и бежал по промытым между булыжниками руслам. Черно-серые тучи медленно ползли над самыми крышами. Человек был незваным гостем на улицах, и дождь его не жаловал…»
Даже в Стране дураков не было так скверно. А тут еще ко всей этой бесконечной промозглости присоединяется непонятное поведение детей, в том числе собственной дочери Банева. Дети живут какой-то своей особенной жизнью, родители им совершенно не интересны. «О чем они вас все-таки спрашивали?» — интересуется санитарный инспектор Павор встречей Банева со школьниками-вундеркиндами. И Виктор Банев с горечью отвечает: «О прогрессе». Он искренне возмущается: «По-ихнему, прогресс — это очень просто». Даже пытается объяснить: «Загнать нас всех в резервации, чтобы не путались под ногами, а самим на свободе изучать Зурзмансора и Шпенглера. Такое у меня, во всяком случае, впечатление». И санитарный инспекторе пониманием отвечает Баневу: «Все беды от мокрецов (людей, пораженных некоей непонятной генетической болезнью. — Д. В., Г. Я.). Дети свихнулись от мокрецов».
