Считай, Открытие поднесено Малянову на блюдечке с голубой каемочкой.
Но тут вдруг появляется какая-то девушка — незнакомая, но вроде бы подруга жены, сама при этом не понимающая, зачем и для чего явилась… потом — следователь, докапывающийся до каких-то странных вещей… потом Вайнгартен — близкий друг Малянова. Вечно он что-то там такое коллекционировал — марки, монеты, почтовые штемпели, но при этом был серьезным ученым и жутко уважал Вечеровского (еще одного героя повести), потому что этот Вечеровский был лауреат, а Валька Вайнгартен до дрожи мечтал стать лауреатом. «Сто раз он рассказывал Малянову, как нацепит медаль и пойдет в таком виде на свиданку. Сам вид Вечеровского всегда приводил Вайнгартена в восхищение: невероятной красоты кремовый костюм, невообразимые мокасины и галстук!»
Короче, к Малянову ни с того ни с сего потянулись разные люди.
И не просто потянулись. Они косяком пошли! Они мешают Малянову, они не дают ему работать. При этом они сами здорово сбиты с толку, потому что всей шкурой ощущают какое-то странное давление, какую-то неведомую грозную опасность. И при этом никакой четкой связи между сделанными ими открытиями не просматривается. Губарь, скажем, изобрел что-то связанное с «полезным использованием федингов», а Малявин — свои М-полости, а открытия Вайнгартена лежат далеко в стороне от неведомых никому работ Снегового. Где киевская тетка, а где бузина. Одно ясно: открытия героев (какими бы они ни были) здорово кому-то или чему-то не нравятся! Неведомые, невероятные, непредставимые силы категорически не хотят реализации этих открытий, поэтому в ход идет всё — запугивания, обещания, минутные подачки, женщины, выпивка, перспективы карьерного роста или угроза близким. И никто никому не поможет, никто не объяснит, не посоветует. Просто нужно самому делать выбор. И быстро.
Так, может, действительно к черту послать все эти великие Открытия?
Глухов (еще один несостоявшийся нобелевский лауреат) так и считает: «Чаек-то какой — просто прелесть!.. Месяц, смотрите, какой… Сигаретка… Что еще, на самом деле, человеку надо? По телевизору — многосерийный детектив, очень недурной… Не знаю, не знаю… Вы вот, Дмитрий Алексеевич, что-то там насчет звезд, насчет межзвездного газа… А какое вам, собственно, до этого дело? Если подумать, а? Подглядывание какое-то, а?.. Вот вам и по рукам — не подглядывайте…» И единственного не растерявшегося в этой запутанной ситуации человека — Вечеровского — злит даже не выбор Глухова (в конце концов, каждый делает свой выбор), а то злит, что Глухов, уже выбрав тихий домашний вариант с сигареточкой и чайком, все время оправдывается. И не просто оправдывается, а уговаривает других перейти в его тихий уютный лагерь. Ему стыдно оставаться слабым среди сильных. Ему хочется, для собственного успокоения, чтобы и другие стали, как он, слабыми.
Никогда не писали Стругацкие столь откровенной вещи.
Как ни парадоксально, всё помогало им в этой работе: и издательская бесперспективность, и давление неведомых (и ведомых) сил. Вечеровский у них признается: «Вся деловая жизнь есть последовательная цепь сделок». Но именно Вечеровский, так точно осознающий необходимость подобных сделок, единственный из всех (не будем перечислять причины) делает высший выбор. Он, как другие, вполне мог отойти в сторону, испытав давление, но это не в его характере. И все понимают, что он, в отличие от них, всех, не отступит перед неведомыми (или ведомыми) силами, а просто уедет куда-нибудь в глушь, куда-нибудь на Памир (чтоб не подвергать опасности близких), и будет там возиться с вайнгартеновской ревертазой, с федингами Губаря, с М-полостями, со своей заумной математикой и со всем прочим, а неведомые (или ведомые) силы будут в него лупить шаровыми молниями, насылать привидения, приводить обмороженных альпинистов, в особенности альпинисток, обрушивать лавины, коверкать вокруг него пространство и время, и в конце концов ухайдокают…
Или не ухайдокают.
И тогда он что-то поймет.
И тогда он установит какие-то странные, но важные закономерности появления шаровых молний и нашествий привидений или обмороженных альпинисток. А если не установит, что ж… Пока есть силы, он будет терпеливо корпеть над чужими и своими работами и искать, где, в какой точке пересекаются выводы из теории М-полостей и выводы из количественного анализа культурного влияния США на Японию. «И вполне возможно, что в этой точке он обнаружит ключик к пониманию всей этой зловещей механики, а может быть, и ключик к управлению ею».
Ну а Малянов, отказавшийся от Открытия?
А Малянов что? Он останется дома. Он встретит Бобку и тещу.
И пойдут они потом всей дружной семьей покупать новый книжный шкаф.
Или, скажем, сядет и напишет очередной сценарий о «семейных делах Гаюровых»… а все эти «Пикники», «Улитки» и «Миллиарды»… Да ну их! Пусть ими занимается Вечеровский!
12
«Как приходили идеи — вопрос совершенно некорректный, — писал Г. Прашкевичу в декабре 2010 года Стругацкий-младший. — Могу повторить уже говоренное. Приходили и поодиночке, и короткими очередями, и вдруг налетали как поденки на свет — трепещущим облачком. Некоторые — из пальца, другие с потолка, а третьи вообще неизвестно откуда — из житейского сора, не ведая, как водится, стыда. Иногда (редко) — во сне, еще реже выскакивали из нас обоих одновременно (в этих случаях АН, как человек военный, вчера из казармы, имел обыкновение констатировать: „С тобой хорошо говно есть — изо рта выхватываешь“), но, как правило, — из бесконечных обсуждений, из жестоких споров и полезных разногласий. Установить сколько-нибудь уверенно конкретного автора той или иной идеи сейчас совершенно невозможно (как, впрочем, и всегда). Но помню, что снабжение цитируемой поэзией обеспечивал я; зато Аркадий Натанович вытащил несколько отличных строчек из нашего друга Юры Манина (Вечеровского): „Глянуть смерти в лицо сами мы не могли, нам глаза завязали и к ней привели…“»
И в том же письме: «…к стихам я, скорее, отношусь как литературному материалу — для цитирования в прозаических текстах. В этом качестве они иногда не могут быть переоценены (как, скажем, „Сказали мне, что эта дорога…“ в „За миллиард лет до конца света“). Стихи же вообще, как самостоятельная литературная ценность („для чтения и перечитывания“), меня способны заинтересовать редко, я бы сказал, в исключительных случаях: Пушкин, Гумилев, совсем редко — Бродский или Цветаева. Это стихи „для чтения вслух“ самому себе, имея при этом целью испытать то, что у Тынянова названо „восторг пиитический“. Это — жемчужины в необъятной навозной куче так называемой поэзии — „рифмованного спама“. Поэтому сведения мои по этому поводу отрывочны, и обогащать себя в этом плане я отнюдь не стремлюсь — во избежание…»
А жара? А Питер? А кот Калям, вполне равнозначный прочим героям?
«И жара случалась, — писал Борис Натанович. — И Питер был, и Комарово, и слякоть вперемежку с морозами — полтора года работали, всякое бывало (как говаривал старый вояка, сейчас из казармы: и на я-бывало, и на е-бывало). И Калям присутствовал, и захватывал унитаз у тебя перед носом, в самый ответственный момент — этот наш Калям был дьявольски интеллигентен, никаких лотков и песочниц не признавал: только унитаз о натюрель, и потом сварливо требовал, чтобы за ним спустили воду…»
