Опять-таки стоит внести поправку: какое там «будто» король не дает Владислава на русский трон! Дипломатические документы ясно говорят: Сигизмунд не желал отправлять сына безо всякого «будто». Вместо него король сам хотел сделаться государем московским. Реакция Гермогена с Филаретом имела самое очевидное фактическое обоснование. Гонсевский здесь явно лукавит.
Далее Гонсевский рассказывает, к чему привела рассылка грамот Гермогеном и Филаретом: «В городах грамотам патриярховым и Филаретовым веру давши, городы от Москвы отложилися, и до Прокофия Ляпунова, большого вора и заводчика крови христианской пристали, и к московским людем в столицу, а з столицы к ним шточас ссылалися, штоб нас побить и наши животы все розграбить, а бояр и всех честных людей, братью свою, которые с ними в злом совете не были, збесчествовать»
.
Таким образом, осведомленнейший свидетель с польской стороны выводит прямую связь между началом земского освободительного движения и рассылкой грамот патриархом, а также — по договоренности с ним — митрополитом Ростовским. Прямее и сформулировать невозможно!
Гонсевский приводит небольшой фрагмент из патриаршего письма, представленного им русским дипломатам. Этот отрывок имеет очевидное сходство с январской грамотой от нижегородцев к вологжанам, где кратко передана суть велений Гермогена. Вот он: «Князь Федор Иванович Мстиславской со всеми иными боярами и думными людьми Москву литве выдали, а вора-де в Калуге убито; и они б собрався в збор со всеми городы, шли к Москве на литовских людей»
. Для сравнения, вот соответствующий пассаж из нижегородской грамоты: «Да приказывал к нам святейший Ермоген патриарх, чтоб нам, собрався с окольными и повольскими городы, однолично идти на польских и на литовских людей к Москве».
Гонсевский уверен: писем было несколько.
Русские дипломаты ему отвечают: ничего подобного патриарх не писал, грамота поддельная, а печать к письму приложена в условиях, когда Гонсевский мог распоряжаться ею, разграбив Патриарший двор. Тогда Гонсевский выкладывает еще два послания — из Нижнего Новгорода и из Костромы о том же. А вслед за тем комментирует: «В Нижнем ни один человек з наших не бывал. Вам можно познать печати и письма чиими руками писаны…»
Это, конечно, более серьезный аргумент. Поляки действительно по смутной поре изощрялись с подложными письмами; одно из них погубило Прокофия Ляпунова. Но вот вопрос: зачем подделывать подписи нижегородцев… образцы коих могли оказаться в руках поляков лишь после начала восстания?
[83] Восстания-то уже не избежать! Патриаршую грамоту, допустим, поляки могли сфальсифицировать, дабы иметь основания к аресту упорного врага. Но если в подделку вставили призыв патриарха собирать полки для наступления на Москву, известный Гонсевскому по другим грамотам, то это… уже не подделка, а копия.
Получается парадоксальная ситуация: самый страшный неприятель Гермогена оказывается самым лучшим свидетелем героической деятельности патриарха. Неприятельский офицер перед лицом потомков красноречиво повествует о тайной страде его. И голос Гонсевского вливается в хор иных голосов польско-литовского воинства, осуждающих заговорщическую работу Гермогена.
Более того, вина патриарха Московского, как «пострекателя мятежников», к весне 1611 года перешла из разряда личных мнений в разряд официальной позиции польско-литовского правительства. Сигизмунд III в апреле 1611-го писал нашим боярам: «Учинилось нам ведомо: по вражью действу и умыслу лихих людей, которые не хотят видети в хрестиянстве покоя и тишины, будто мы, государь, сына своего на ваше государство дати не хотим, а хочем будто Московского государства доступати к Польше и к Литве. И после того по ссылке и по умышлению Ермогена, патриярха Московского, с Прокофием Ляпуновым почала на Москве во всех людех бытии великая смута, и на наших польских и литовских людей ненависть… и хотели наших людей выслати из Москвы неволею… и с нашими… людьми бои учинили…»
Московское правительство прекрасно знало, что Сигизмунд действительно желал занять русский престол, оттеснив сына; первенствующее лицо среди московских бояр, князь Ф.И. Мстиславский, лично принимал участие в попытках получить на то благословение у Гермогена. Так зачем же сообщать сведущим людям заведомую ложь, зная, что они никак иначе это сообщение не воспримут? Причина тут одна: декларативно утвердить преступный, изменнический характер деятельности Гермогена.
Лишь один иноземец, греческий архиерей, волей судьбы перешедший под руку московских патриархов, нисколько не враг ни полякам, ни русским, а просто умная щепка, закрученная водоворотом общего неистовства, высказался расплывчато. Это Арсений Елассонский, пребывавший на пике Смуты, при «Семибоярщине», в сане архиепископа. По его словам, «все жители Москвы и города России, услышавши, что великий король не желает давать сына своего в цари им и, поправ договоры, утвердить написанное, заключенное с главнокомандующим Жолкевским, бесчестили воинов великого короля. Восставшие города — Калуга, Рязань и другие города назначили воеводу боярина Прокопия Ляпунова из города Рязани и другого с ним, Ивана Мартыновича Заруцкого, командующими войсками, — помимо согласия и желания бояр и народа великой Москвы, потому что Москва еще ожидала сына короля. Некоторые говорили, что восстание городов и народа произошло по совету патриарха кир Гермогена, хотя истину ведает Господь, потому что сам он отрицал это»
.
Мудрый грек, пытавшийся выжить и сохранить благочестие в самом центре русского урагана, выразился максимально уклончиво. Последняя его фраза — образец того, как много можно сказать, ничего не сказав с решительной твердостью. «Некоторые говорили, что восстание городов и народа произошло по совету патриарха кир Гермогена», — значит: «Я не могу сказать это от своего имени». «Сам он отрицал это», — значит: «Публично он отрицал это». Собственно, Хворостинин сообщает то же самое, тут полное совпадение. «Хотя истину ведает Господь», — значит: «Можно сомневаться и в слухах об участии патриарха в заговоре, и в правдивости его отрицаний этого участия». Арсений Елассонский 1610 и 1611 годы провел в Кремле. Он видел и знал всё, что там происходит. Он сослужил Гермогену. Неоднократно находился на расстоянии вытянутой руки от него, беседовал с ним. И… остался в сомнениях. Очевидно, его не пригласили в кружок русских патриотов-заговорщиков, но обрывки разговоров, касавшихся их планов, носились вокруг осторожного грека. А он почитал за благо не слушать и не прислушиваться: смертью пахли случайно оброненные фразы…
Суммируя данные русских по происхождению документов, летописей, исторических повестей, а также записок иностранцев, нетрудно составить довольно подробную реконструкцию событий, связанных с грамотами Гермогена.
Военный заговор, составленный русской аристократией (князья Голицыны, князья Воротынские, Плещеевы), а также большими группами москвичей и отрядами из воинства Лжедмитрия II существовал еще в октябре 1610 года. Ничего не известно об участии в нем патриарха, оно выглядит сомнительно. В качестве гонцов между столичными заговорщиками и провинциальными использовались священники, но из этого еще не следует, что распоряжения отдавал им глава Церкви
[84]. Гермоген придерживался линии мирных переговоров с поляками, пока оставалась надежда, что королевич Владислав явится в Москву, примет православие, а иноземный гарнизон покинет Кремль.
