— Феодосья Кузьминична, соседка ихняя. Меня сюда год назад подселили. Дом наш разбомбило, а меня вот сюда. Раньше я напротив жила, через мост, вон за тем желтым домом коричневый стоял, с балконами, в четыре этажа. Да нет его теперь, одни кирпичики остались, — вздохнула словоохотливая соседка. — А Николая Ивановича дома нет. Да вы не стойте. Пошли ко мне, хоть чаю согрею, когда он еще вернется. Звать-то вас как, говорите? А я-то думала, один он. Никогда о семье не говорил. Хотя он и вовсе не говорит, буркнет только «здрасте» — и к себе. Хорошо, что вы вернулись, а то я уже думала: не жилец. Бывает такое, да. Вроде уж самое страшное позади, и фрицев погнали, и с хлебушком получше стало, и бомбежек больше нет, и жизнь на лад пошла, а сломался человек, не выдержало нутро. Тает на глазах, как свечка. Ничего ему не интересно. Я уж думала, это потому, что всю семью потерял, один остался, вот и тянет его на тот свет, к могилам. Я это всегда в человеке по глазам вижу. Неживые у него глаза, будто не сюда, а туда смотрят. И сам как живой покойник. Серый, худой и лежит цельными днями, это уж я специально проверила. Хорошо, что приехали. — Она открыла дверь и посторонилась, пропуская их. — Глядишь, теперь оклемается. Заходите.
Николай вернулся только к вечеру. Юра не дождался отца и умчался на улицу разыскивать знакомых ребят, Оля отправилась в райком комсомола. Оставив вещи у гостеприимной Феодосьи Кузьминичны, Лиза сидела на подоконнике в парадной — боялась пропустить его возвращение. И все равно увидела его, только когда он уже поднялся по лестнице и остановился перед дверью, доставая ключ.
— Коля! — Лиза соскочила с подоконника и бросилась вниз по ступеням. — Коленька!
Феодосья Кузьминична была права: он едва походил на живого человека. Тень, иссохшая тень. Пергаментного цвета кожа, темные провалы глаз, запавшие губы. Но самым жутким был взгляд — мертвый, холодный, равнодушный. Лиза почувствовала, как зябкий озноб пробежал по коже.
— Коля, Коленька, это я! Мы вернулись! — Она обнимала мужа, тормошила, рыдала на его груди. — Любимый мой, хороший, дорогой! Я здесь, я с тобой! Теперь все будет хорошо!
Он смотрел на нее, не узнавая, как будто видел впервые.
— А мы еще днем приехали, а в квартиру не попасть. Юрочка побежал в школу записываться, а Оленька такая взрослая стала, настоящая барышня. — Лиза так спешила, как будто боялась, что муж войдет в квартиру, не дослушав, или просто исчезнет. — Она в райком комсомола пошла, а я вот тебя жду, а вещи на вокзале, а часть наверху у Феодосьи Кузьминичны. Очень добрая женщина, чаем нас напоила! А я, знаешь, варенье клюквенное привезла, свое, настоящее, тебе сейчас витамины нужны. — Она заглядывала в его пустые глаза и готова была разрыдаться от отчаяния.
Наконец, Николай поднял тяжелые худые руки и положил их на плечи жене.
— Коленька! — взвыла она по-бабьи и с облегчением разрыдалась на жесткой груди мужа. — Худой какой, совсем себя заморил! Милый мой, храбрый, добрый!
— Не надо, Лиза, — остановил он ее, и это было первое, что он сказал с момента их встречи. — Не надо. Я не такой. Пойдем домой. Сейчас ключи найду.
Не выпуская мужа из объятий, она шагнула в квартиру.
Повсюду лежал толстый слой пыли. Мебели не было, на полу стопками лежали книги. В спальне — железная кровать. В кабинете от копоти вокруг буржуйки почернел потолок. И всюду прислоненные к стенам, в несколько рядов стояли картины, старинные часы. В ряд выстроились бюсты и статуэтки. Комната была похожа на антикварную лавку.
— Коленька, что это? — Ее глаза расширились.
— Картины, скульптура. Некоторые очень ценные, — равнодушно пояснил он. — Из-под завалов спас. Что-то из вымерших квартир вынес, чтобы не пропали.
— Можно посмотреть? — робко спросила она.
— Смотри. — Он пожал плечами, а сам подошел к заваленному одеялами дивану и лег, не снимая пальто. Только сейчас она заметила, что на нем зимнее пальто, хотя на дворе лето и тепло. Он подтянул ноги к животу и наблюдал за ней запавшими темными глазами.
— Боже мой! Коля, это же Серов! А это Левитан, да? Врубель! Настоящий Врубель.
В прихожей хлопнула дверь.
— Папа! Мама, он вернулся? — послышался звонкий голос Юры.
Николай сел. Впервые на его лице появилось подобие улыбки.
— Юра? Юрочка!
Он поднялся и, с трудом переставляя ноги, двинулся в прихожую.
— Папа! — Юра бежал по коридору навстречу отцу, но взглянул на стоящего перед ним человека и замер, пораженный.
— Что, сынок, не узнал? — с трудом растягивая непослушные губы, улыбнулся Николай. Он не улыбался так давно, что лицо забыло, как это — улыбаться. — Зато ты у меня настоящий богатырь. Сильный, высокий. — Он обнял сына за плечи, и Юра, вздрогнув, кинулся к отцу, обхватил руками, прижался.
Лиза стояла в дверях кабинета и тихо плакала от счастья. Коля оттаял, очнулся, теперь они спасут его своим теплом, любовью, заботой. Она отправилась к Феодосье Кузьминичне за вещами, а потом грела чайник на керосинке — только сначала Юре пришлось сбегать в лавку за керосином, хорошо успел до закрытия. Потом вернулась Оля, и они ужинали, и пили чай с вареньем из клюквы, сидя на подоконнике, и каждый, уж конечно, пообещал себе, что эта новая мирная жизнь будет ничуть не хуже той, довоенной.
Николай воспрянул духом, стал потихоньку поправляться. Теперь он снова работал в университете. Юра поступил в музыкальную школу, Оля — в техникум. Лиза устроилась корреспондентом в редакцию «Ленинградской правды» вместо мужа.
Город с каждым днем оживал. Расчищали завалы, ремонтировали здания, возобновляли работу предприятия, возвращались в город люди. В домах заработала канализация, появились вода и электричество. Каждое из этих событий казалось праздником. Им радовались, их отмечали, они были вестниками возрождающейся жизни. Николай, окруженный семьей, энергичными, полными веры в светлое завтра детьми, оживал вместе с городом.
Прошел сорок четвертый год, полный трудов, напряжения и борьбы. Блокада закончилась, но война продолжалась, и город, обескровленный, обезлюдевший, продолжал все, что только можно, отдавать фронту. Продуктов по-прежнему не хватало, было плохо с мясом, крупой, овощами. Не хватало дров. Эти повседневные заботы теперь легли на Лизины плечи.
Николай, хоть и воспрянувший духом, но еще слабый, большую часть времени проводил в университете. Студентов было мало, еще меньше было тех, кто мог учиться по утрам, — многие приходили на лекции, отстояв смену у станка.
В редкие свободные часы он по-прежнему запирался в кабинете, но теперь все чаще не один, а с сыном. И хотя Юре только исполнилось одиннадцать, они по-настоящему подружились. Сначала Николай приглашал к себе и дочь, но довольно быстро стало понятно, что девочка совершенно лишена душевной тонкости и неспособна перейти с трескучего языка лозунга на тот, каким говорят о главном и непостижимом. Увы, никакого настоящего понимания между ними так и не возникло.
