— Нет, конечно. А, простите за любопытство, вы на каком инструменте играете? У меня просто дочь растет, подумываем о музыкальной школе. — Это все был чистой воды вымысел, но майор рассчитывал разговорить свидетеля и узнать важные для следствия сведения.
— На гитаре, — без особого энтузиазма ответил Бурко.
— А мы вот о фортепьяно подумываем.
— Успехов вам в фортепьяно, — не повелся на душевный разговор Бурко. — Я пойду?
— Еще пару минут. Так каким вы спортом занимаетесь?
— Плаванием. Занимался.
Физически развит, пробить голову Барановскому сил бы хватило.
— А что вас связывает с женой покойного, Ларисой Евгеньевной Барановской?
— Ничего, простое знакомство. Пока Барановский был моим руководителем, я пару раз заезжал к нему домой, он познакомил меня с Ларисой. Потом мы несколько раз сталкивались в ресторанах, в филармонии, в «Октябрьском» на концертах. — Вопрос Бурко не смутил, он явно к нему готовился. Но майор и не ожидал другого: парень сентиментальностью и впечатлительностью не отличается.
— Что привело вас в Дом творчества в Репине второго июля?
— Второго? — Бурко задумчиво поднял глаза к потолку.
— Неужели забыли? Всего три дня назад, — помог майор.
— Ах да, — спохватился Бурко. — Просто приехал. Погода была хорошая — хотел позагорать, поплавать. Зачем люди в выходные за город выезжают?
— Не знаю, у каждого свои причины. Вот вы, например, приехали позагорать, а до пляжа так и не дошли.
— С чего вы это взяли? — Бурко изобразил удивление.
— По свидетельству очевидцев, сразу по прибытии вы проследовали в коттедж номер двадцать, который занимают Лариса Барановская с матерью и ребенком.
— Так я зашел к ним, чтобы переодеться, неловко ехать в электричке в шортах, — поспешил с объяснениями Бурко. — Вот зашел по знакомству.
— Не знал, что вы так близки с Барановской, что ходите к ней переодеваться.
Бурко сделал вид, что не уловил иронию.
— А что такого? Они еще в городе говорили: будешь в Репине — заходи.
— Кто именно говорил?
— Кто — Барановские. — Он нервно дернул плечом.
— Странно. А мне казалось, что Барановский последние два месяца провел за рубежом, сначала в Софии, потом в Париже. Когда вы успели повидаться? Мне показалось, что вы вообще не особо близки с бывшим руководителем.
— Так это было еще до его отъезда. — Он принялся уже откровенно выкручиваться, и майор решил не дожимать его в этой точке. Пока.
— Допустим. Но вот какая странность. Вы зашли в дом, который занимают Барановские, и так и не выходили, а на залив отправились как раз мать Ларисы с внуком.
— Да кто вам сказал? Я, может, и посидел у Ларисы полчасика — кофе выпили, поболтали. Но чтобы я там весь день провел? Ерунда! — Бурко решительно выпрямился на стуле.
— Пили вы, безусловно, только вряд ли кофе, потому как на следующее утро в ближайшей к дому урне дворник обнаружил три бутылки из-под вина. Никто из отдыхающих не видел вас ни на территории Дома творчества, ни в поселке, ни на пляже. Согласитесь, это странно.
— Они что, специально за мной следили? — с нагловатым вызовом спросил Бурко, но подрагивающие пальцы выдавали его напряжение.
— Разумеется, нет. Но Дом творчества — это тесный мир, там всегда найдутся любопытные глаза и уши. А замужняя женщина, тем более жена такого известного человека, как композитор Барановский, принимающая у себя постороннего мужчину, не может не вызвать повышенный интерес.
Это простое соображение, кажется, произвело на него ошарашивающее впечатление.
— Ваши соглядатаи ошибаются. — Он гордо тряхнул головой. — Я пробыл у нее не больше часа и пошел на пляж, как и говорил. Только я загорал не здесь, а за «Репинской», на общественном пляже. Там веселее, народу больше и знакомых не встретишь. А вечером уехал в город.
— Я правильно понял: вы ушли на пляж и больше в Дом творчества в тот день не возвращались?
— Совершенно верно, — с облегчением вздохнул Бурко.
— А я слышал, что вас видели на территории на следующее утро, незадолго до приезда Барановского.
— Не было меня там, — категорически заявил Бурко.
Ладно, очная ставка со свидетелями расставит все по местам. Майор продолжил допрос.
— Вам известно, что незадолго до смерти Барановский принял решение развестись с женой, и причина развода — ее роман с вами.
— Глупости, — фыркнул Бурко. — У нас не было никакого романа.
— В самом деле? А разве вы еще совсем недавно не делились подробностями отношений с Ларисой Евгеньевной с самой широкой аудиторией?
— Подумаешь, просто болтал, хотел перед приятелями похвастаться. Лариса — женщина интересная, охота была пыль в глаза пустить.
— Друзьям, говорите? А у меня имеются показания, что об этом романе вы рассказывали людям вовсе не близким. Секретарю Союза композиторов, нескольким сотрудникам вашей кафедры. В Ленконцерт заходили — и там поделились.
— Да что за ерунда, в самом деле. — Он снова расслабленно развалился на стуле и засмеялся. — Да, поступил не по-джентльменски, скомпрометировал женщину. Дурак, признаю. Могу прощения попросить.
— Что ж, в таком случае у меня последний вопрос. Что вы делали в ночь с третьего на четвертое июля?
— Спал, разумеется. Дома.
— Свидетели имеются?
— Откуда? Родители в отпуске, а я спал один.
— Может, вы с кем-то говорили по телефону? Или у вас горел свет, и его могли видеть соседи?
— Да нет же. Говорю: я спал.
— В таком случае прошу вас ознакомиться с протоколом допроса и, если все верно, оставить подпись. И еще вот здесь, на подписке о невыезде. — Майор с удовольствием наблюдал за выражением лица Бурко. — Вплоть до окончания следствия вам запрещено покидать город.
Наглый парень, избалованный. Вон как его родители упаковали. Джинсы американские, рубашечка модная, морда сытая. Надо бы поинтересоваться, что за семейка. А то навалятся через начальство с претензиями, что сыночка обижаю, так надо быть готовым, факты собрать.
Корсаков не просто так не любил мажоров. Был в его практике случай, когда такой же вот золотой мальчик, сынок влиятельных родителей, покалечил девочку. Родители напрягли связи, из каких только кабинетов майору не звонили! Ничего, не отвертелся поганец, доказательства собрали, до суда довели, сидит теперь, как и все, маме жалостливые письма пишет. А начальство, которое на майора давило, упрекало в непонятливости, потом само же прощения просило, пусть и нехотя. Мерзко все это вспоминать даже. Когда то дело до конца довел, даже из органов уходить собирался. Остыл, конечно, передумал. Не стоит этот гаденыш того, чтобы из-за него любимую работу бросать.
