Пьеро сжал записочку в кулаке, насквозь пропотевшем от сильных волнений, и начал продумывать, что ему делать. Катерина написала всего несколько слов, но сила любви отворила ему еще один глаз, уже третий по счету, и он разглядел этим глазом слова, которых в короткой записочке не было. «Люблю, жду, надеюсь, — писала она. — Найди меня, сердце. Я здесь». Он понял, что «здесь» — это город, в котором родился он сам, и что властный да Винчи, родитель его, приютил Катерину. Однако он знал, что родитель его, когда ему лгут или что-то скрывают, способен на гнев не всегда справедливый.
И здесь, во Флоренции, было препятствие: жена Альбиера. Если он только заикнется, что ему необходимо отлучиться по делам, она немедленно сообщит, что едет вместе с ним и нисколько не помешает. Среди его друзей не было ни одного верного в брачном союзе человека. У каждого где-то скрывалась одна, а то даже две полюбовницы сразу, и это весьма украшало их жизнь, она становилась какой-то взволнованной, слегка словно бы розоватой и даже согретой в те дни, когда шел сильный дождь и слуги подкладывали под перины горячие камни. Но его друзья не знали истинной любви и только желали срывать с древа жизни плоды наслаждений. Их женщины тоже рожали детей, потом отдавали их нянькам в деревни, потом даже и забывали о них, боясь пропустить поднесенную чашу, в которой плескалась сладчайшая ложь о том, что нет долга, нет веры, нет чести, а есть только миг между прошлым и будущим.
— Лисичка моя, — сказал Пьеро да Винчи, когда в черном бархате неба сверкнула Венера. — Я должен поведать тебе одну тайну.
— Ах Господи! Так не тяни же! — Жена его сжала молитвенно руки и вся передернулась от любопытства.
— Тут дело такое… Ты помнишь, как в городе ходили упорные слухи о том, что Труфания, гнуснейшая из отравительниц, вроде бы совсем даже не сожжена, а укрылась в Палерно в одной из обителей?
— Ах, помню, конечно! Я помню, мамаша шепталась с папашей, когда они думали, что я заснула… А я…
— Да, именно так все и было, лисичка. Об этом шептались, но всем было страшно. За слухи могли посадить и казнить. Теперь вроде все стало проще. Труфанию вчера обнаружили в монастыре. Мужском, как ни странно. И знаешь ли как? Одно величайшее изобретение!
— Какое?
Тут Пьеро склонился и в ухо супруги, слегка покраснев, прошептал пару слов. Глаза ее сузились, как у китайца.
— Ах, стыд! Но ты точно ли знаешь, любимый, что так все и было?
— Точней не бывает. Представь себе: стул. В сиденье глубокая прорезь. И сам кардинал, дорогая моя, стоит на коленях и шарит рукой!
Вот как описал это изобретение один из монахов в Тосканской обители:
«Беда человечества в том, что даже и без наличия какой бы то ни было для себя выгоды, а с риском для собственной жизни люди пускаются на всевозможные обманы и авантюры, хотя ангелы, плачущие горькими слезами над нашими поступками, приходят, пытаясь открыть им глаза. „Зачем, — удивляемся мы, — нужно было одной странной женщине, имя которой еще не разгадано, дьявольской хитростью проникнуть под видом мужским в Ватикан и стать там самим папой римским? Попала она в сеть собственными ногами и стала ходить по тенетам. Не будучи девственницей, эта женщина сумела сокрыть свое чрево, в котором зрел плод, зародившийся в ней еще до того, как она стала папой. А через девять месяцев во время знаменитого шествия в честь рождения младенца Иисуса упала она, то есть папа, на площади и вдруг разродилась ребенком, чей пол так и не успели понять до конца, поскольку толпа в своем остервенении забила камнями и мать, и дитя. И вот с этих пор проверяли всех пап. И создан был стул, в сиденье которого прорезали дырку. Рука проникала туда из-под низу и — страшно сказать — грубо щупала органы“».
— Давно уже подозревали, давно, — шептал между тем хитрый Пьеро да Винчи. — Но ведьм очень трудно поймать. Как ловко скрывалась Труфания эта! И только недавно решение приняли: проверить на стуле. Сама понимаешь…
— И ты, значит, должен присутствовать при…
— Да, радость моя. При закрытом судилище. Смотри только не проболтайся случайно! Мне это и жизни самой может стоить! Нотариус нынче и жнец, и игрец. Заверить-то нужно ведь но-та-ри-аль-но! И если решится все в пользу костра, то это решение нужно сокрыть! Поскольку…
Тут Пьеро немного запутался, однако жена сама сообразила.
— Да что же тут мне объяснять! Нашел дурочку! Конечно, когда объявили лет десять назад, что ее больше нет, а сами упрятали в монастыре, так это ж они подорвали устои самой государственности! Глупый народ совсем разболтается: верить — не верить? Как верить, когда наверху вечно врут?
— Ты умница, лисонька, — муж просиял. — Однако пора и поспать. Завтра утром я рано отправлюсь, часов в шесть, не позже.
— Когда ты вернешься?
— Когда я вернусь? Ну, это сейчас очень трудно сказать. Во-первых, дорога. Дорога не близкая. Ну, да и вообще… Я не знаю когда. Неделю, наверное, займет…
— Как мне больно! — Глаза ее порозовели. — Мужчины совсем не испытывают той боли, что женщины! Ну ни на капельку! Скажи, как ты будешь скучать?
— Как? Беззззмерно!
— Нет, ты докажи! Я не верю словам!
И Пьеро в восторге, что завтра же вечером он будет лежать с Катериной, которая ему написала «Найди меня, сердце», как мог, доказал Альбиере, жене, что значит мужская любовь и привязанность.
Глава 9
Счастливая ночка
Анонимный автор, посвятивший матери Леонардо да Винчи сердцевину огромного труда своего «Сады небесных корней», был хорошо осведомлен о том, что происходило вокруг еще не появившегося на свет младенца. А происходили (как это обычно!) пожары, потери и войны. Никто из нас словно и не понимает, за что это все, и весьма удивляется, когда и его самого настигает пожарами, войнами или потерями. Пророки же, жившие в те времена, когда еще был робкий страх наказания (хотя это и не мешало грешить), пытались сказать по велению Господа ту правду, которую люди не видели, не слышали и, зарывая себя под толщей грехов, в темноте удивлялись, за что это им: беды, войны, потери? Пророков трясло, как деревья трясет, и трепет, который они испытали, когда сквозь их горла шло слово Господне, случайно попавший ко мне манускрипт связал напрямую с судьбою художника:
«Сын Катерины не был сыном Бога, поэтому и не смеем мы возвеличивать его больше, чем простого смертного. Но вряд ли ошибемся мы, предположив, что в оставленных им полотнах божественного намного больше, чем человеческого. Стало быть, и через его сердце прошел тот огонь, который проходил через сердца пророков, вызывая в них особый трепет, похожий на трепет природы. Когда говорят: „Всего лишь двенадцать полотен закончил. У Рубенса их были тысячи. Странно?“ „Нисколько“. Ведь он же сказал: „Dove lo spirito non parta artista mano non c'e arte“. (Где дух не водит рукой художника, там нет искусства.) И если его оставлял этот трепет, тогда он работу бросал».
