Седовласый Ефрем тихонько просил:
— Не сердись, Катерина. Его повезу. Но его одного. А ты для меня тяжела, не суди.
— Предатель! — шептала в ответ Катерина. — Другие ослы возят целые семьи!
Но он был упрям, настоял на своем: она поместила корзинку с ребенком на потной, мохнатой спине, а сама, держась за ослиное ухо, шла рядом.
Кроме ярко-красной шелковой косынки, Инесса и Варвара оставили Катерине все запасы еды, которые она тоже навьючила на осла, поэтому можно было не беспокоиться, что голод ее одолеет в пути. Было тепло, облака по небесной синеве бежали так легко и проворно, словно им и не было никакого дела до того, что происходит внизу. Однако и тем, кто внизу, не считая напуганных близостью смерти людей, дышалось легко. Наивные и изумленные этим наставшим теплом и пронзительной ясностью весеннего воздуха птицы сквозили над самой землей и потом, надышавшись медовыми запахами, возносились опять в небеса. Рыбы в реках зеленых, завидев друг друга во тьме, среди трав, приветливо, чуть сладострастно, угодливо оскаливались, потирались боками, что в мире подводном всегда означает не только доверие, но и любовь. Ни рыбы, ни птицы, ни звери в лесу отнюдь не боялись чумы и не знали, что это такое. Чума навещала людей исключительно, и весь беспорядок, все крики, все стоны они, то есть люди, и производили.
Теперь Катерина смотрела на все другими глазами. Ребенок, который задумчиво спал на потной спине у осла, казался ей центром вселенной. Любовь к нему переполняла ее. Чума, эта старая баба с гнилыми зубами и острой бородкой, которая так напугала людей, что их наступившим смиреньем и страхом накрыть можно было бы целое поле, ее не коснулась. Младенец был лучшей и самой надежной защитой от смерти.
Глава 13, в которой ангел одолел беса
Альбиера вместе со своею матерью, синьорой Беррини, прождали опасную гостью весь день. Благо все равно нужно было сидеть дома из-за бушующей в городе болезни, даже в лавочку за новыми шелками, только что привезенными из Индии, и то нельзя было выйти. Погода была ясной и солнечной, каменные полы в доме слегка нагрелись. Альбиера вздыхала, сморкалась в платочек, на вопрос матери, где муж, ответила коротко: «Como faccvio a sapere?» (Откуда мне знать? — итал.) — и, в конце концов, легла, как была, в белом бархатном платье, на каменный пол и застыла, подобно каким-нибудь хрупким скульптурам. Синьора Беррини потягивала яблочный сидр с добавлением грушевого сока для сладости и рассказывала своей неудачливой дочке последние новости.
— Вот мы с тобой пьем этот сидр, — неторопливо рассказывала она, — а мне говорили, что при французском дворе пьют дивный напиток, его только месяц назад привез один миссионер из Китая. И он называется чай.
— Te? (Чай? — итал.) — лениво переспросила Альбиера.
— Si, te (Да, чай. — итал.) Говорят, совсем золотого, чудесного цвета, немного горчит, утоляет и жажду, а даже и голод. Чудесный напиток!
— Совсем как любовь, — прошептала, не двигаясь, несчастная женщина. — Все утоляет…
— Опять за свое! Все любовь да любовь! Живут без любви, и прекрасно живут!
— А я не могу. По мне лучше чума. Зароют в канаве, лежи себе тихо.
— Семейство Беррини никто не зароет! В какую канаву? С ума ты сошла! Отец заплатил за наш склеп во Флоренции огромные деньги! Там ангел один чего стоит! С веночком. А ты про канаву! Как можно, ей-Богу!
Часов в пять раздался стук в дверь.
— Ну, вот и она! Наконец-то! Явилась!
В дверях стояла закутанная в черное ведьма. Из-под тяжелых складок высовывалась маленькая ножка, одетая со всевозможным кокетством.
— Позвольте пройти? — нежным голосом спросила она.
Раздевшись в прихожей и оставшись в свободном бледно-голубом с розовым платье, весьма аппетитно обнажавшем ее длинную гладкую шею и изящную грудь, на которой тяжело блестели нити отборного, скорее всего, заграничного жемчуга, ведьма вскинула на удивленных женщин ярко-зеленые глаза и, поправив белой ладошкой колечки рыжих волос на лбу, спросила:
— Где будет сеанс?
— Сеанс? Sessione? — не поняла синьора Беррини.
— Да, да, sessione! — ответила ведьма. — Я предпочитала бы в спальне супругов.
— Ах, там так не прибрано! — совсем невпопад объяснила хозяйка.
— Неважно, неважно! Там ваша постель. Там логово ваше. — И ведьма вдруг дико сверкнула глазами. — Туда и впустите меня, дорогая. В сакральную чащу супружеских ласк.
— В сакральную чаШу?
— В сакральную чаЩу! — И снова сверкнула еще пуще прежнего. — Ведите меня! Ах, ведите скорее! Там корень тревоги! Там пламя измен!
Не обращая внимания на их испуг, резвой ногой откинула подол платья и, подобрав розово-голубые оборки, как кошка, взлетела по лестнице.
— Пресвятая Дева Мария! — прошептала синьора Беррини, непослушными пальцами пытаясь перекреститься под шалью. — Спаси и помилуй!
— Э! Я попросила бы вас! — вдруг оскалилась вся рыжая, гибкая, ловкая ведьма. — Да, я попросила бы вас, чтоб без этого! Без всяких там крестиков и без поклонов!
Альбиера почувствовала, что еще немного, и она потеряет сознание. «Ах, пусть! Пусть все делает так, как ей нужно!» — пронеслось в бедной голове ее, и голосом, вдруг ставшим странно похожим на голос ее визитерши, сказала:
— Раз вам будет лучше в супружеской спальне, я не возражаю. Пройдемте, пожалуйста.
В спальне ведьма огляделась и, не мешкая, разрыла своими белыми, кое-где в веснушках руками все покрывала, кружева и балдохоны, желая как можно скорее добраться до чащи. Положив горячую ладонь на простыню, слегка кое-где желтоватую от липких подтеков (следов ночной страсти супругов), она вдруг закинула гладкую шею и словно кого-то о чем-то спросила. Синьора Беррини всмотрелась округлившимися глазами в темноту, и ей показалось, что там, в темноте, что-то вспыхнуло, красное. Но что это вспыхнуло, трудно сказать. Вполне может быть, что зрачки самого хозяина рыжей и наглой красотки. Прошло секунд тридцать. Ведьма деловито забралась с ногами в туфлях на разворошенную кровать, раскинула складки богатого платья и строго спросила:
— Давно у вас так?
— Давно у нас как? — Альбиера смутилась.
— Откуда протеки сплошные, я спрашиваю? Ведь все покрывало в протеках!
— А что это значит?
— Все семя его течет мимо да мимо, — сказала ей ведьма. — Тебя, дама, сглазили.
— Сглазили? Кто?
— Сейчас разберемся. Садись. Раздевайся.
— Совсем? Догола?
— Да, совсем, догола.
Поеживаясь, хотя в комнате с закрытыми ставнями было тепло, Альбиера послушно сняла сначала верхнее, белое бархатное платье, потом нижнее, темно-зеленое, из тонкой китайской чесучи, освободила руки от тяжелых браслетов. Она стояла перед чужой женщиной, помощницей дьявола, дочкой Нечистого, ничуть не стесняясь ее, ощущая вскипающую в каждой жиле свободу.
