И, далеко отставив от себя руку, державшую увесистый том, начинал медленно, вдумываясь в каждое слово, читать вслух:
— Ну, что ж теперь мы будем делать? — сказал Тарас, смотря прямо ему в очи.
Но ничего не мог на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи.
— Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?
Андрий был безответен.
Чувствуя, что рот его наполняется солеными слезами, да Винчи бросал Гоголя обратно под яблоню и начинал взволнованно мерить садовую лужайку босыми шагами.
— Не мог бы казак взять да в сына пальнуть! А все потому, что вмешалась там баба! Красавица с грудью, подобной речному ленивому лебедю. И с каждым из нас это может случиться.
Страшная картина представала его глазам: Пьеро, одетый так же, как был одет Андрий во время последнего боя, с намотанным на руку шелковым шарфом, расшитым прекрасной полячкой, соскакивает с вороного коня и кличет слугу, чтобы тот немедленно вел Леонардо. Хватают ребенка, который, как ангел, светло улыбается и тянет ручки, желая обнять подлеца. Тут, простоволосая, с криком и воплем, бежит Катерина. Бросается в ноги. Но Пьеро, как варвар, толкнув ее новым своим сапогом, с младенцем под мышкой взлетает в седло.
— И как мне тогда поступить? Неужели убить его так, как Андрия Тарас?
Он видел, как сын, им убитый, в камзоле, который из белого сразу стал красным, сползает с коня, и горячая кровь сочится из раны на свежую траву.
— Mio Dio! (Мой Бог! — итал.) — переходя на родной язык, шептал да Винчи. — Не сделает наш итальянец того, что сделает русский, француз и украинец! Взглянул бы я в очи вот этому Гоголю и прямо сказал бы ему: «Слушай, хлопчик! Ты ври, да, однако же, не завирайся!» Но где он сейчас? Может, в Риме сидит, а может, уже в Петербург улетел. Найти не найду, только время потрачу!
Так жили они: каждый в собственном страхе. Любили друг друга. Дитя подрастало. Пошли проливные дожди. Да Винчи частенько ходил на охоту. Она занималась сыночком, молилась. Бывало, что пела.
Глава 17
Заговор, которого не было
Козимо Медичи окончательно перестал замечать разницу между своими собственными деньгами и деньгами государственной казны. Растраты национального богатства, производимые этим легконогим и сухощавым человеком, были чудовищны. Страна оскудевала. Нина Петровна сперва все было усмехалась да пожимала плечами, потом забеспокоилась, особенно после того, как в городе стали выдавать продукты по карточкам и отощавший народ принялся все громче выражать свое недовольство.
— Козимо Андреич, — сказала она осторожно. — Вопрос есть к тебе.
Медичи насторожился. Жена редко обращалась к нему по отчеству, и такое обращение не сулило ничего доброго.
— Что, Нина Петровна?
— Боюсь я, Козимо Андреич.
— Чего ты боишься?
Нина Петровна была большим дипломатом: она никогда не говорила в лицо мужу о его просчетах, всегда разговор был окольным.
— Письмо получила. Большое письмо. Хотя анонимное. Хочешь, прочту?
Козимо развалился в кресле и прищурил свои усталые, всегда словно бы немного окровавленные глаза. Нина Петровна нацепила на крупный напудренный нос очки и принялась читать.
«Не потому обращаюсь к тебе, Козимо, что мы росли вместе и я, еще будучи ребенком, угадал твой опасный для Родины нрав. И не потому, что по слабому своему здоровью я вынужден был отказаться от военно-политической карьеры, в которой достиг ты такой высоты. Я хочу высказать тебе, Козимо, все, что накипело внутри не только меня, но и половины страны нашей, хотя я и не собираюсь обвинять тебя лично во всех грехах. Разве ты виноват в том, что мать когда-то родила тебя на свет и не нашлось ни верного слуги, ни друга дома, который задушил бы тебя еще в пеленках? Ни для кого не секрет, что все отвратительные гнусности, происходящие сейчас у нас в Италии, происходят с твоего ведома и поощрения. Однако я перечислю их еще раз, дабы ты, занятый наживой несусветных своих денег и плетением интриг, знал о том, что происходит за воротами твоего дома. Начну сразу с церкви…»
— Я, кажется, проголодался, Нинок. — Козимо зевнул. — Там много еще?
— Да я бы сказала, немало.
— Так, может, поужинаем?
— Сейчас кликну Анну, пускай принесет отвару из груш тебе и пирожки.
— А с чем пирожки?
— С чем всегда. С осетриной.
— Но ты-то их все же попробуй сначала.
— Попробую, не сомневайся.
Нина Петровна кликнула служанку, и та через несколько минут принесла хозяину ужин на серебряном подносе.
— Грибы мне зачем? Я грибов не просил! — заволновался Козимо, углядев на подносе банку с солеными опятами. — Попробуй грибы-то! Я их не заказывал!
— Грибы тебе я заказала, — устало вздохнула жена. — Водички попей, я пока все попробую.
— Давай глоток — ты, глоток — я. — Козимо налил ей водички в бокал. — Хорошая, свежая. Не из колодца?
— Какого колодца? Нарзан, из бутылок.
— Грузинская, значит? Совсем хорошо. Грузины — ребята что надо, веселые.
— Ты зубы мне не заговаривай, киска. Я дальше читаю. Где остановились-то мы? А, на церкви. «Начну сразу с церкви. Ни для кого не секрет, что наши священнослужители содержат мясные лавки, игорные и публичные дома, а наши монахини, начитавшись мерзкого „Декамерона“, предаются оргиям, и в стоках находят скелеты младенцев, которых они, породивши, бросают. Ты слышал, что было на прошлой неделе в одном городишке? Монахи подрались с монахинями. Да как! И те и другие запрятали в рясы булыжники. Ножи припасли! Едва растащили войсками. А знаешь, чем мы украшаем иконы? Неужто не знаешь, Козимо? Помилуй! Зайди в любой храм, полюбуйся. Рисуется орган, какой постыднее, обычно мужской, реже женский — все красками, — и этот рисунок висит под иконой, которая якобы и исцелила сей пакостный орган».
— Ну хватит! — Козимо вскочил и в досаде швырнул вилку на пол. — Ишь, как увлеклась! Сама-то что думаешь делать?
— Бунтов я боюсь. Слышь, Андреич? Бунтов. Французских-то головорезов забыл? Забыл, как Марата зарезали в ванне?
— Да что мне Марат! Как народ усмирить?
— Процесс! — прошептала жена. — Лучший метод. У нас этих ведьм, как мышей, развелось. Вот их и… того… На костер. Всенародно. На площади. Ты приговор огласишь. Слезу уронить не забудь. Скажешь: «Сестры! Зачем душу отдали дьяволу? Сестры!» Мы церковь подымем в народных глазах, ну а в магазины подбросим колбаски… И можно сырку… Ничего, раскошелимся… Чем так рисковать. Я вон давеча шла и слышала, как две синьоры болтают. Одна говорит: «Будет переворот!» Другая: «А я даже не сомневаюсь! Страну до чего довели, вы смотрите! Ведь скоро на улицу выйти не сможем!»
Козимо встал в полный свой рост и, раскрывши объятия, словно орлиные крылья, притиснул к себе дорогую соратницу.
