Рано утром во дворе уже толпились люди. Все знали, что сына Катерины, которая после смерти старого барина поселилась в его доме, хотя никаких распоряжений на это старый барин не оставил, увозит во Флоренцию его отец — молодой барин да Винчи, которому принадлежит и сам дом, и все, что находится в доме. Лошадь Пьеро, испуганно косясь сине-черным глазом на незнакомую толпу, тихо, но нетерпеливо переступала своими тонкими, жилистыми ногами в ожидании, когда хозяин лихо вспрыгнет в седло и нужно служить ему верой и правдой, пока не домчатся они до Флоренции. Слуга, проведший бессонную ночь в объятиях немолодой, но славной лицом и осанкою прачки, бурчал недовольно, поскольку сейчас ему бы хотелось поспать, а спать было некогда. Пьеро вышел на террасу в белом кафтане со стоячим воротником и черных высоких сапогах. Он был и хорош, и умен, и удачлив, совсем не похож на вдовца. На душе у него было по-прежнему тяжело, но он старался виду не показывать. Ни секунды не сомневался он в том, что решение отобрать сына у матери, которая уже четвертый год живет в доме его отца (ныне, кстати, покойного!), — есть единственно правильное решение. Внутри шевелилась веселая нежность, когда он вспоминал большие глаза этого ребенка, его белокурые, как у Катерины, волосы и особенно загадочную, лукавую усмешку, приподнимающую уголки губ, от которой освещалось не только лицо, но даже деревья вокруг, даже травы.
«Я сам займусь его воспитанием, — думал Пьеро. — Найму лучших учителей. Разумеется, нужно будет начать с азов философии, потом логики, развить мышление…»
Прошлая ночь утомила его. Он знал, что она вместе с ребенком находится в правом крыле дома и нет ничего проще, чем постучать и вызвать Катерину из комнаты под любым предлогом. Странно, но даже после безобразной сцены в отцовской спальне, оставшись один и глядя в окно на знакомый с детства двор и черную, с едва заметным серебром на верхушках кипарисовую аллею, уводящую в небеса, он вновь ощутил, что его раздраженно влечет к этой женщине, которой он должен вонзить в сердце нож тем, что забирает ребенка. Вины он не чувствовал, жалости тоже. А только влечение к ней. Он холодно всматривался в их прошлую любовную историю, как медицинский студент, схоластик и циник всматривается в только что разрезанную вдоль и поперек мертвую человеческую руку в анатомическом подвале. То, что она была любовницей его отца, убило все прежние чувства. В этой любовной связи ему мерещилось что-то омерзительное, противоестественное, и слава Богу, что отец умер и не довелось им столкнуться. А ведь не будь этого, он, может быть, даже сейчас и женился на ней! Увез бы ее вместе с сыном отсюда. Дышать было трудно от всех этих мыслей, сводило живот, тошнота поднималась, как это бывает, когда много выпьешь. Какая-то остервенелая грусть его разрывала. Да, грусть, но не жалость. Влечение дикое. Ни капли любви. А ведь в самом начале… Какая тогда была ночь в винограднике!
Он почти уже решился выманить Катерину из спальни, привести ее сюда, в отцовское логово, бросить на эту кровать — ту же самую! — но остановился как вкопанный. Он вспомнил последнюю близость. Когда он со стоном лег на бок, согнувшись и чувствуя, как заливает его горячим и липким. Испачкал ее и себя, весь живот был словно в капустном соку. А вдруг это с ним повторится сегодня?
Заснул он часов в пять, не раньше. Проснулся — светло. Слуга приготовил нарядное платье, принес, разложил на кровати.
— Синьор! Пора бы уж трогаться, путь-то не близок.
— Ребенок к дороге готов?
— Никак нет. Она заперлась с ним и не открывает.
Он вытер со лба крупный пот. Так и знал!
— Она не могла убежать вместе с сыном? Проверили комнату?
— Да там они, там. Плачут, песни поют.
— Как это поют? Почему вдруг поют?
— Я девок спросил. Сказали, что часто такое случается. Поют и поют. Голосистые оба.
Да Винчи бросился на правую половину дома. Еще на лестнице услышал их голоса. Она ведет, дитя подхватывает. Пели они на незнакомом языке. Он понял каком. Языке ее матери.
— Выйду ночью в поле с коне-е-е-е-м, —
сильным и чистым голосом пела Катерина.
— Мы пойдем по полю вдво-е-е-е-е-м, —
ясно и серьезно вступал мальчик.
— Ночью в поле звезд благода-а-а-а-ть.
— В поле никого не вида-а-а-а-ть…
— Выйду ночью в по-о-о-ле с коне-е-е-м.
— Ночкой темной тихо пойдем…
— Мы пойдем с конем по полю вдвое-е-е-м…
Они пели так громко, так уверенно, как будто в целом мире не было никого, кроме них, и странный, завораживающий покой несло это пение. Слуга замер, покрутив головой, служанки боялись пошевелиться, а эти все пели и пели… Да Винчи почувствовал ком внутри горла, который никак не глотался. Откашлялся. Пора было ехать. Он, не постучавшись, толкнул дверь ногой. Странная картина предстала его глазам. В камине пылал огонь. Катерина в белом нижнем платье, с неубранными волосами сидела на полу, прижимая к себе ребенка. Она обнимала его обеими руками, так что кисти ее рук сходились на его груди, а он прижимался затылком к ее подбородку, и маленькие пальцы его теребили оборку шелкового материнского платья.
— Сяду я верхом на ко-о-о-о-ня-я-я-я.
— Ты неси по полю-ю-ю-ю меня-я-я-я…
Да Винчи подошел к ним. Оба замолчали.
— Пора собираться, — сказал он.
— Сейчас мы придем, — прошептала она.
Прошло минут десять. Он стоял на террасе, освещенный солнцем. Молодой, красивый человек. Весьма мускулистый, к тому же нотариус. Ни за что не скажешь, что недавно овдовел. Теперь ему даже хотелось, чтобы они не пришли. Чтобы она сбежала по черной лестнице вместе с их сыном. Чтобы он больше никогда ее не видел.
За дверью спальни была тишина. Слуги переглядывались с понимающим видом. Он уже хотел было махнуть рукой на всю эту затею, но тут она вышла. На нижнее, белое, надела пурпурное платье. И мальчик был в бархатном красном берете.
— Мы скоро увидимся. Слышишь меня? — сказала она совсем тихо.
— Я знаю, — сказал он серьезно.
— Ты — радость моя, — прошептала она.
Тогда он обеими руками крепко-крепко обхватил ее ноги, прижался и замер. Тихие слезы побежали по ее лицу, но она не издала ни звука.
— Пора, Леонардо, — напомнил да Винчи и тронул его за плечо.
— Да, сударь. Поедемте.
Последние страницы манускрипта «Сады небесных корней» содержат описание того, что произошло в доме покойного старика да Винчи после отъезда во Флоренцию его сына и внука.
«Катерина, как сообщили свидетели, заломила руки и, не двигаясь, смотрела вслед красному бархатному берету, который еще пару минут как будто горел в свете солнца. Потом руки ее упали, и она, сгорбившись, поднялась по лестнице к себе. Альбертино Висконти, бывший, как мы предполагаем, управляющим имением, помедлил немного и поспешил за нею. Дверь была не заперта, он вошел и остановился на пороге. Она ничком лежала на постели. Дрова в камине догорели, окно было почему-то открыто. Свежий ветер слегка шевелил накидку на кресле, шуршал страницами Евангелия, но не притрагивался к лежащей, обходил стороной, так что ни один волосок не двигался на ее голове, и эта мертвая неподвижность испугала Висконти. Судя по его запискам, он был человеком скромным и крайне чувствительным, часто падал в обморок, объясняя это пережитым в детстве потрясением: отец его, рыбак из далекой Исландии, ушел под лед на глазах жены и детей, поскольку лодка, почти достигшая берега, напоролась на прибереговую льдину и тут же затонула. Мы не знаем, каким образом попал этот человек в Италию, отчего многие европейские ученые и художники числились в его близких друзьях, а один из них, до сих пор живущий в Париже, подарил на именины параплюи, под которым Катерина пряталась от дождя вместе с сыном. В жизни его много темных мест, а еще больше белых пятен, но одно известно доподлинно: он был беззаветно и, как говорят факты, платонически влюблен в мать будущего гения. На записке, содержащей описание того, что он застал в спальне Катерины, сохранились следы его слез и многие буквы размазаны.
