По пути в бюро пропусков в Смольный на маленьком выступе стоял очень поворотливый человек в портупее. Он предупреждал обращавшихся к нему:
— Не подходите. Бюро — направо, экспедиция — налево… Он знал, кто, куда и откуда идёт. Бдительность была на высоте, ничего не скажешь. За жизнь Жданова можно было не беспокоиться.
После трёхдневных хождений я вернулся восвояси»
.
Ситуация доступности высокого начальства для простых людей к концу 1930-х по сравнению с началом десятилетия радикально изменилась — до убийства Кирова в Смольный просто по партбилету мог зайти любой член ВКП(б), теперь же он там мог появиться только по согласованию и через бюро пропусков. Но обиженный отказом в приёме Ашкенази несправедлив — вряд ли и в наше время, да и в любое другое, возможно так просто, за три дня добиться приёма у второго человека в стране. Жданов был всегда по горло завален делами, тысячами обращений и прошений. Согласно тщательным подсчётам его канцелярии, в 1936 году он получал в среднем 130 писем в день, ещё 45 писем в день приходило в Ленсовет. В последующие годы обращений не стало меньше. К тому же в момент появления Ашкенази в Ленинграде наш герой мог просто отсутствовать в городе — как помним, по решению политбюро каждый второй месяц он проводил в Москве. Однако помощь Жданова некоторым старым знакомым в те годы нам известна — вспомним того же эсера-литературоведа Здобнова из Шадринска. Да и сам Ашкенази после ареста в 1938 году через полтора года следствия был полностью оправдан судом.
Уже в конце XX века арестованный в 1937 году сын польского коммуниста-эмигранта Владимир Рачинский вспоминал о событиях после освобождения в 1939 году:
«…Работы нигде подходящей не нашёл. Решил добиваться восстановления в Ленинградском университете. Написал письмо-жалобу секретарю Ленинградского горкома КПСС А.А. Жданову. Описал свою тяжёлую историю, написал, что, несмотря на трагедию нашей семьи, я по-прежнему верю в идеалы коммунизма, что ещё очень молод, имею способности и очень хочу учиться. Просил помочь мне восстановиться в студенты университета.
К моему удивлению, через несколько дней мне из Ленинградского горкома пришла открытка, в которой сообщалось, что моё письмо А.А. Жданову получено и что меня просят зайти на приём в Смольный. Конечно, надо сразу ехать. Приехал в Ленинград утром и сразу пошёл на приём в Смольный. Приняла меня инспектор горкома партии. Стала подробно расспрашивать, какая была обстановка, когда я находился под следствием… Я, не стесняясь, сказал, что меня били, но я не подписал ложного протокола, который меня заставляли подписать. Завотделом сказал, что мое письмо читал А.А. Жданов и дал указание оказать мне внимание и помощь в восстановлении в студенты университета»
.
Подобное «ручное управление» и лихорадочное исправление высшими инстанциями многочисленных «перегибов на местах» вообще характерны именно для того времени.
Удивительно, но, даже став «небожителем», ежедневно распоряжающимся судьбами многих людей, Жданов и под бременем власти сохранил свойственные ему привлекательные черты характера и прежде всего умение располагать к себе людей. При сохранении дистанции «начальник — подчинённый», все очевидцы отмечают неизменную вежливость и доброжелательность Жданова в общении с рядовыми работниками, дружные и даже душевные отношения в руководящей ленинградской команде.
Так, Анастас Микоян в своих мемуарах пишет о Жданове и его ленинградских заместителях: «Они искренне хорошо относились друг к другу, любили друг друга, как настоящие друзья»
. В.И. Демидов и В.А. Кутузов в сборнике «Ленинградское дело», опираясь на воспоминания сотрудников аппарата Ленинградского горкома, утверждают, что Алексей Кузнецов был по-настоящему предан своему патрону, он буквально «не выходил из кабинета Жданова». То же можно сказать и о других лидерах команды — Попкове, Капустине и прочих. Даже в личном общении за глаза никто из них не говорил просто «Жданов» — исключительно «Андрей Александрович» или «товарищ Жданов»
.
Он всех «поздравлял с праздниками, днями рождения, оказывал нежданно-негаданно помощь в затруднительных ситуациях — но обращаться к нему по собственной инициативе — строжайшее табу…»
— так вспоминали о нём работники аппарата Смольного.
Со своими непосредственными подчинёнными, которые сами являлись большими начальниками, он бывал подчас резким, но никогда не скатывался к разнузданному «барскому гневу».
Подчинённые особенно боялись его острых и злых шуток, умения «подцепить». Больше других переживал и старался «не подставиться» Яков Капустин, чьё самолюбие было особенно чувствительным к вежливым, но весьма язвительным замечаниям «Андрея Александровича», высказываемым им по малейшему поводу. Никита Хрущёв так писал об этом: «Жданов был умным человеком. У него было некоторое ехидство с хитринкой. Он мог тонко подметить твой промах, подпустить иронию…»
Частой мишенью острот Жданова становился председатель Ленгорсовета Пётр Попков. Будучи отличным завхозом, он страдал явным косноязычием, особенно при попытках произнесения политических речей. И Жданов при всей своей симпатии постоянно характеризовал неудачные опусы своего протеже фразой — «типичное не то». Работники аппарата так за глаза и прозвали Попкова, которого к тому же отличала глубокая и искренняя почтительность перед «Андреем Александровичем», что также служило поводом к шуткам.
Из начальства же иммунитетом к ждановскому юмору обладал, пожалуй, только Алексей Кузнецов. Его сильная личность не располагала к шуткам, да и сам Жданов, хорошо понимая законы управления людьми, никогда не отчитывал и не шутил над ним в присутствии коллег более низкого ранга. При этом Кузнецов откровенно подражал патрону, перенимая его приёмы работы. Отчасти это относилось ко всей верхушке ленинградской команды. Так, Жданов, готовясь к выступлениям — свои речи он всегда готовил сам, — раскладывал листы с черновиками по всему кабинету, расхаживая между ними. В итоге этот метод переняли многие ответственные работники Смольного.
Можно говорить даже о культе личности Жданова, сложившемся в его команде. Уже в 1980-е годы в беседе с историками один из работников обкома при Жданове, Всеволод Ильич Чернецов, с жаром отзывался о своём бывшем начальнике: «Самый образованный в партии! Второй Луначарский!.. Да не спорьте вы, раз не знаете! А я знаю — второй Луначарский!»
Такому имиджу способствовали обширная эрудиция, отличная память, способности хорошего рассказчика и откровенный, подчёркнутый интерес к новому в культуре и искусстве. Среди всех высших политических лидеров СССР Жданов был единственным, кто регулярно и чаще всех посещал художественные выставки, Третьяковскую галерею, Эрмитаж…
Известна история, когда он советовал молодому композитору Соловьёву-Седому: «Василий Павлович, а не лучше ли взять этот аккорд несколько иначе?..» Начинающий композитор конечно же почтительно соглашался. Впечатление на далёких от музыки очевидцев было самое сильное.
Считается, что к концу 1930-х годов в СССР установился «культ личности» Сталина. Это всё же упрощение — «культ личности» кремлёвского вождя вмещал в себя целый ряд «малых культов» его ближайших соратников, закономерно включая и «малый культ личности» нашего героя. Как пелось в «Ленинградском выборном марше», написанном в 1938 году:
