Господа, я не буду утруждать вашего внимания чтением других, не менее официальных документов. Я задаю себе лишь вопрос о том, вправе ли правительство, при таком положении дела, сделать демонстративный шаг, не имеющий за собой реальной цены, шаг в сторону формального нарушения закона? Вправе ли правительство перед лицом своих верных слуг, ежеминутно подвергающихся смертельной опасности, сделать главную уступку революции?
Вдумавшись в этот вопрос, всесторонне его взвешивая, правительство пришло к заключению, что страна ждет от него не оказателъства слабости, а оказательства веры. Мы хотим верить, что от вас, господа, мы услышим слово умиротворения, что вы прекратите кровавое безумие. Мы верим, что вы скажете то слово, которое заставит нас всех стать не на разрушение исторического здания России, а на пересоздание, переустройство, его приукрашение».
Необходимо отметить, что кадеты (не говоря уже о левых партиях), осуждая правительство за казни террористов, категорически отказывались хотя бы формально выступить с осуждением революционного террора, ежедневно собиравшего обильную кровавую жатву. Хотя кадеты и не так часто называли, подобно депутатам-трудовикам I Думы, террористов «возвышенными людьми… честнейшими и самоотверженней-шими», но постоянно морально и политически оправдывали антиправительственный террор. Например, «противник насилия власти» Милюков, не стесняясь, де-факто восхвалял убийство московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича и превозносил его убийцу.
В отличие от левых и кадетов, для которых цель неизменно служила оправданием применяемых средств, даже в условиях беспощадной борьбы с революционным террором Столыпин не принимал беззакония. Когда до него дошли сведения о случаях насилия над заключенными революционерами и применении к ним избиений для получения необходимых полиции сведений, он отреагировал немедленно: губернаторам и градоначальникам была послана следующая циркулярная телеграмма, возлагавшая на них личный контроль за прекращением нарушения закона: «В Министерство Внутренних Дел поступили сведения о нескольких случаях допущения чинами тюремной администрации и полиции насилия над заключенными, причем эта противозаконная мера применялась иногда при допросах с целью вынудить откровенные показания от арестованных.
Подобные факты с несомненностью свидетельствуют об отсутствии должного надзора за действиями означенных административных чинов со стороны Начальников губерний, последствием чего и являются приведенные злоупотребления властью.
Признавая вполне соответственным применение самых решительных мер, включительно до действия оружием, для подавления беспорядков и при сопротивлении власти, я однако совершенно не допускаю возможности насилия над лицами задержанными, ввиду него предлагаю Вашему… внушить эти мои указания всем подведомственным Вам должностным лицам, в непосредственное ведение коих поступают арестованные, и принять все меры к искоренению всяких насилий в отношении арестантов, с тем, чтобы указанный мною принцип был строго проведен в жизнь не посредством формальной передачи настоящего моего распоряжения по инстанциям, а путем личного с Вашей стороны руководительства действиями исполнительных чинов».
Введенные Столыпиным военно-полевые суды вынесли всего 1102 смертных приговора (а реально казнено было почти вдвое меньше — 683 человека). Цифра казненных выглядит более чем скромно по сравнению с приводившимися выше цифрами жертв террористической вакханалии со стороны защитников государства и просто мирных жителей. И когда с помощью чрезвычайных мер Столыпин сбил волну террора, то он не сделал попытки продлить действие закона о военно-полевых судах, который прекратил свое действие 20 апреля 1907 года. Категория дел, которые ранее рассматривались военно-полевыми судами, передавалась в военно-окружные суды, в которых не было упрощенного судопроизводства. Впрочем, военно-окружные суды тоже внесли свой вклад в окончательное уничтожение терроризма — с 1907 по 1909 год они вынесли 4232 смертных приговора террористам, из которых были приведены в исполнение 1824.
После апреля 1907 года военно-полевые суды имели право лишь на рассмотрение дел военнослужащих и число осужденных (в основном это были организаторы военных бунтов и убийцы командного состава) свелось к минимуму — например, в год смерти Столыпина они осудили всего 58 человек.
Столыпину, как человеку глубоко верующему, было тяжело идти на пролитие крови, но он понимал, что другого выхода, чтобы спасти Россию от террора, не было. И он глубоко верил, что необходимость жестких мер против террора будет понята и принята большинством населения. По словам премьера: «Россия сумеет отличить кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой — исцелить труднобольного». В связи с этим представляется очень точным мнение Шульгина, также считавшего, что насилие, несмотря на его объективную государственную необходимость, внушало Столыпину отвращение: «П. А. Столыпин был несомненно добрый человек, которому внушала отвращение всякая жестокость, способный до глубины сердца пожалеть всякого, даже врага, как только враг становился безвредным и жалким. В этом отношении глубоко характерно отношение его к человеку, который нанес ему смертельную рану: "Он мне показался таким бедным и жалким, этот еврейчик, подбежавший ко мне… Несчастный, быть может, он думал, что совершает подвиг…" Это великодушие и жалость к своему убийце ясно показывают, какой мягкой, почти женственной была душа Столыпина и как бесконечно тяжело давались ему суровые меры, которыми ему пришлось остановить революционное движение. Но он понимал, что несвоевременная жалость есть величайшая жестокость, ибо та жалость понимается как трусость, окрыляет надежды, заставляет бунт с еще большей свирепостью бросаться на власть, и тогда приходится нагромождать горы трупов там, где можно было бы обойтись единицами. Он сурово наказывал, чтобы скорее можно было бы пожалеть… Он был русский человек… Сильный и добрый…»
Внутренне отторгая пролитие крови, Столыпин тем не менее считал, что наиболее опасным в России является проявление слабости, о чем говорил неоднократно. Например, вот характерные для него слова: «Допущенная в одних случаях снисходительность в других может порождать мысль о неуместности строгой кары, которая превращается как бы в излишнюю жестокость». Сам он, несмотря на все душевные терзания, слабости, никогда не проявлял и при любых обстоятельствах брал на себя ответственность за самые жесткие решения по противодействию террору и подавлению беспорядков. Для Столыпина ответственность вообще была само собой разумеющимся качеством государственного деятеля. По словам Петра Аркадьевича: «Нет большего греха для государственного человека, чем малодушие. Ответственность — величайшее счастье моей жизни!» А уже после подавления первого, наиболее опасного революционного вала сам Столыпин исчерпывающе объяснил Государственной думе мотивы своей вынужденной жестокости: «Безумием было бы полагать, что люди, которым вручена была власть, во время великого исторического перелома, во время переустройства всех государственных, законодательных устоев, чтобы люди, сознавая всю тяжесть возложенной на них задачи, не сознавали и тяжести взятой на себя ответственности, но надо помнить, что в то время, когда в нескольких верстах от столицы и от Царской резиденции волновался Кронштадт, когда измена ворвалась в Свеаборг, когда пылал Прибалтийский край, когда революционная волна разлилась в Польше и на Кавказе, когда остановилась вся деятельность в Южном промышленном районе, когда распространялись крестьянские беспорядки, когда начал царить ужас и террор, правительство должно было или отойти и дать дорогу революции, забыть, что власть есть хранительница государственности и целости русского народа, или действовать и отстоять то, что было ей вверено. Но… принимая второе решение, правительство роковым образом навлекло на себя и обвинение. Ударяя по революции, правительство несомненно не могло не задеть и частных интересов. В то время правительство задалось одною целью — сохранить те заветы, те устои, те начала, которые были положены в основу реформ Императора Николая II».
