«Дутя, моя радостная, целую Вас — вчера холод, дождь, а сегодня солнышко и к Вам так и тянет, бесценная».
«Прощай, милый, любимый мой друг, любовь моя. Неужели скоро увижу, обниму Тебя? Люблю».
«Нежно, много и любовно целую Тебя, свет мой, любовь моя».
«Как я жажду Тебя, ненаглядная, и как мне жалко этих дней, потерянных без Тебя в Вене».
«Твои письма — моя утеха и услада».
«Целую Тебя, цветик Ты мой, когда-то расцелую Тебя "всурьез", как говорят мужики? Люблю».
«Оля, Ты так хорошо пишешь, что молишься за меня. Господь, наша крепость и защита, спасет и сохранит нас. Страха я не испытывал еще и уповаю на Всевышнего».
«Целую, люблю, не верю счастью скоро увидеть».
«Люблю Тебя всею душою».
«Целую Тебя и деток, моя ненаглядная, единственная моя любовь. Мысли мои, сердце мое — всё с Тобою. Да хранит Вас Всевышний, молюсь за Вас, люблю Вас».
«Знаю, какую Ты приносишь жертву детям, оставаясь далеко от меня в эти минуты. Но мы оба исполняем свой долг, и Господь Бог спасет нас».
«Мне бы только знать, что Вы здоровы. Иначе я голову теряю… Боже, скорее, скорее дожить бы до минуты, когда прижму Тебя и деток к своему сердцу. Целую Тебя нежно и много, голубок мой, хорошая моя».
«Люблю Тебя, ангелок мой. Ведь Ты знаешь и чувствуешь, как глубоко и крепко люблю».
«Милая, душка моя, хотя я изнурен работою с 8 утра без отдыха до 1 ч[аса]. ночи (а еще папки с бумагами не тронуты), но хочу поцеловать Тебя».
«Нежно и много целую Тебя, только и живу мыслью о Тебе и детях».
«Душка моя, ангел, хотя я занят день и ночь, но, как всегда без Тебя, живу половинною жизнью. Главного, Твоего присутствия, хотя бы невидимого, в соседней комнате, не хватает».
Зная о любви Столыпина к жене, его враги пытались даже это использовать для распространения слухов о том, что Ольга Борисовна якобы имеет на мужа определяющее влияние и претендует на руководство им в политических вопросах. Таким образом, они стремились дискредитировать Столыпина, показать его «несамостоятельность» как государственного деятеля. Не менее важно было для его противников из ближайшего царского окружения вызвать ревность в более чем мнительной императрице Александре Федоровне, которая, в свою очередь, должна была соответствующим образом настраивать Николая II. С этой целью ей постоянно рассказывали, что Столыпина ведет себя «как царица». Возможно, это тоже сыграло не последнюю роль в том весьма прохладном отношении, которое император начал испытывать к Столыпину уже достаточно быстро после подавления революционных беспорядков.
Например, показательна история со зваными обедами, которые, согласно занимаемому статусу, жена премьера должна было давать время от времени (хотя не испытывала ни малейшей склонности к светской жизни и была полностью поглощена семейными проблемами).
Согласно церемониалу военные должны были оставлять холодное оружие в приемной, надевать его следовало только на царском приеме. Однако кто-то сообщил во дворец, что якобы на обеде у Столыпиной офицеры не сняли оружие. Так это было или нет — неизвестно, но Александра Федоровна поверила сразу и безоговорочно, произнеся при этом фразу, сразу же ставшую известной всему двору: «Ну что ж, было две императрицы, а теперь будет три: Мария Федоровна, Александра Федоровна и Ольга Борисовна».
Уже спустя многие годы после обрушившей империю революции Шульгин оставил полный горечи комментарий к этой, ставшей известной всему петербургскому высшему обществу, скандальной истории: «Этот анекдот, если это анекдот, бросает свет на атмосферу, окружавшую трон. Царствующая Императрица Александра Федоровна не любила вдовствующую Императрицу Марию Федоровну, мать Николая II. Такая антипатия нередко бывает между невесткой и свекровью. Но тут была и еще одна причина. Вдовствующая Императрица ценила и поддерживала Столыпина. Она понимала, что он крупный государственный человек, сменивший С. Ю. Витте. Но для Столыпина преемника не было видно.
Царствующая Императрица не любила Столыпина по той же причине, то есть что он сановник большого калибра. Он как бы заслонял от народа Царя — ее супруга.
Может быть, она была права. В Столыпине были качества, необходимые самодержцу, которых не было у Николая II. Это сказывалось хотя бы в отношении к собственной жене.
Императрица Александра Федоровна обладала не только талантом язвительной насмешки. Она хорошо рисовала карикатуры. И вот говорили, что будто бы царь иногда находил на своем письменном столе произведения вроде следующих.
Он, Император, в короне и со скипетром в руках, изображен в виде грудного младенца на руках матери. Это была стрела в адрес вдовствующей императрицы».
Между тем говорить о каком-либо, пусть даже самом минимальном политическом влиянии Столыпиной на мужа не приходится. Она никогда к этому не стремилась, да Петр Аркадьевич никогда бы и не позволил, несмотря на всю свою любовь к жене, ни малейшего ее вмешательства в государственные вопросы.
Это подтверждают не только воспоминания всех близких к семье Столыпина людей, но и интимная переписка супругов, как времени его губернаторства, так и после переезда в столицу. Из нее видно, что Петр Аркадьевич рассказывает супруге, как самому близкому в мире человеку, о происходящем вокруг него (при этом политических вопросов касается значительно меньше бытовых), но нет и малейшего намека на то, что он просит советы или, тем более, согласовывает с Ольгой Борисовной свои действия. Наоборот, как правило, он сообщает уже о принятых им решениях…
Но чувствуется из переписки Столыпиных, что чрезвычайно сдержанный на людях, внешне представлявшийся окружающим как русский «железный канцлер», он хотел излить всю накопившуюся усталость, а иногда и боль единственному человеку, перед которым не надо было показывать свою непреклонность и стальную волю.
Вот несколько отрывков из переписки, имеющих отношение к государственной деятельности Столыпина уже времени работы в МВД, а потом и премьерства, которые подтверждают отсутствие у него малейшего желания получать от жены политические рекомендации:
26 апреля 1906 года
«Пишу подробно, так как завтра будет открытие Думы и целый день церемоний. Я надеялся, что назначение мое состоится после открытия, но сейчас мне сообщили, что оно завтра будет напечатано в "Правительственном] вестнике" и мне уже прислан билет в Тронный зал.
На днях переберусь на Мойку, 61, где займу 2–3 комнаты на первое время до дачи.
Дача, говорят, сухая и хотя немного тесна, но мы будем вместе; для поездок в Петербург будет свой катер — безопасно и приятно.
Горемыкин просил ему предоставить дом на Фонтанке (раззолоченный саркофаг Сипягина), или дом на Мойке. Это останется открытым до осени, но я решаюсь взять дом на Мойке, где много хороших детских, а на Фонтанке только внешнее великолепие, а жить негде. Мои отношения с Горемыкиным самые приятные, и он вмешиваться и мешать делу не будет и предупредительно, где может, помогает».
