А может быть, подумал Михаил, великая русская литература потому и не имеет своего большого эпоса, что не было в истории народа такого грандиозного события, как Октябрьская революция? Ведь любой народ, подобно стае птиц или зверей, обладает свойством предощущать трагические события, а писатели переводят эти смутные предчувствия на бумагу — так рождаются «Путешествие из Петербурга в Москву», «Капитанская дочка», «Бесы»… Но то были предчувствия, а теперь, когда великая гроза разразилась, пришла очередь для писателя, который опишет все это по свежим следам. Почему бы ему, Михаилу Шолохову, не стать этим писателем?
«Но кто я такой? — трезво, с унынием подумал Михаил. — Автор «Донских рассказов»? Разве по плечу мне написать то, что гениально предвидели Радищев, Пушкин, Достоевский? Все это — одни мечтания…»
А с другой стороны, только мечтать он мог еще пару лет назад, что в двадцать лет станет автором изданной в Москве книги, которая лежит перед ним, пахнущая ни с чем не сравнимым запахом свежей типографской краски, а предисловие к ней напишет крупнейший писатель из той же плеяды, что Горький, Бунин, Андреев, Куприн… Что же невозможного в том, если он потрудится и еще через пару лет напишет большой роман? Он почувствовал, как внутри него поднимается уверенность в своих силах, которую он в последнее время ощущал все чаще, переступая порог редакций. Раньше мял кубанку в руках, отводил глаза в сторону, протягивая редактору рукопись, а теперь шмякал ее на стол, как козырную карту, и, глядя прямо в глаза: «Шолохов! Пролетарский писатель с Дона! Можете прочитать сейчас?»
Пусть «Донские рассказы» не слишком хороши, но написать их мог только он, никто другой просто не знает материала. «Да ведь и эпический роман на основе донских событий, пожалуй, никто, кроме меня, не напишет!» Кто еще из современных писателей видел эти роковые события изнутри, кто лично знал мятежных казачьих вождей — Ермакова, Кудинова? Харлампий Ермаков, в сущности, готовый главный герой романа, точнее, прототип, потому что реального Ермакова тащить в герои было нельзя: он всего около года назад вышел из тюрьмы, куда попал по доносу как раз за участие в Вешенском восстании. Литературная слава могла оказать ему дурную услугу. А вот казненные повстанцами Подтелков и Кривошлыков, а также генерал Корнилов, атаманы Каледин и Краснов, конечно же, должны стать героями романа. Какая может получиться острота и глубина при неназойливом, исподволь предложенном сравнении их с героем типа Ермакова! Одни — пленники идеи, другие — сословных устоев, а Ермаков — свободный, но ни в чем не находящий опоры человек. А между ними — отчаявшийся народ, бросающийся от одного к другому. Если глядеть снизу — бессмыслица, а сверху — гоголевская «Русь-тройка», мощный, неудержимый ее разбег… Не всем дано удержаться на ней, слетают седоки при резких поворотах, падают под копыта дышащих огнем лошадей…
Осенью 1925 года Михаил начал писать роман, который в разных вариантах назывался то «Донщина», то «Тихий Дон». Он начинался в дни Корниловского мятежа. Главного героя звали Абрам Ермаков.
V
С Дона пришла горькая весть — умер Александр Михайлович. Михаил и Маруся выехали первым же поездом на Миллерово. Маруся была беременна. В поезде Михаил с грустью говорил:
— Такой вот закон жизни: кто-то хочет появиться на свет, а старший в роде уходит, чтобы освободить ему место…
Еще Михаил подумал (но не сказал Марусе), что едет хоронить отца на деньги, вырученные с «Нахаленка» — четвертой «книжки-малышки», выпущенной ГИЗом. Если и было ему за что упрекать Александра Михайловича в своей жизни, то за эту обидную кличку, полученную в ту пору, когда считался он незаконнорожденным. И надо же случиться, что книжка с таким названием вышла аккурат перед смертью отца! Может быть, совпадение с «Нахаленком» означало, что из иной юдоли прощения у него просил Александр Михайлович? Судьба, она не ошибается, всегда дает точные знаки…
После похорон Михаил с Марусей в Москву не вернулись — решили, что лучше Марусе рожать на родине, ближе к дому.
Впрочем, на помощь родителей особенно рассчитывать не приходилось: Анастасии Даниловне теперь совсем одной колотиться в разваливающемся хозяйстве, а Громославские пережили за последний год немало неприятностей. Так как история с арестом Михаила ничему, видимо, Петра Яковлевича не научила, он продолжал хитрить по части продналога. Это привело к тому, что в 24-м году его уволили с поста заведующего станичным земотделом, арестовали и судили. Приговор был много суровей, чем Михаилу, — три года принудительных работ с поражением в правах. Но, как и в случае с Ермаковым, бывшего атамана взяли на поруки станичники, и Петра Яковлевича досрочно освободили и восстановили в избирательных правах. Вообще, в жизни Петру Яковлевичу везло: ведь в памятном феврале 19-го у него квартировал не кто-нибудь, а сам страшный комиссар Малкин! Правда, Громославский числился сочувствующим советской власти, но сколько таких «сочувствующих» тогда в яму поклали!
Так как после освобождения работа в станисполкоме была Петру Яковлевичу заказана, он, человек верующий, пошел служить псаломщиком в местной церкви. Имея голос густой и сильный, чтецом Громославский был хорошим — в этом убедился Михаил, когда тесть ночью, при зажженных свечах, читал над телом отца заупокойные кафизмы.
Жить Шолоховы остались в Каргинской, у Анастасии Даниловны. Но поскольку в тесноватом родном курене не было места, где Михаил мог бы уединиться и писать, он снял у местного кузнеца небольшую комнату в подвальном помещении. Здесь, правда, было не лучше, чем по соседству с сапожниками в Георгиевском. Там внизу день-деньской стучали молотки, а здесь наверху грохотал кузнечный молот, а с потолка на бумагу сыпались пыль и штукатурка.
Любопытные соседи, особенно бабы, нет-нет да и заглядывали к Михаилу в узкое окошечко вровень с землей, дивились: сидит, обхватив нечесаную голову, в зубах трубка, дым плывет слоями, что твои облака… Родные, несмотря на привезенные им в подарок «Донские рассказы» и «книжки-малышки», тоже удивлялись тому, что Михаил с утра до позднего вечера, а то и всю ночь напролет торчит в подвале у кузнеца, даром «гас» палит… «Что это за работа такая для мушшины?» — говорили между собой Громославские, а в присутствии Михаила иногда подтрунивали: не за свое дело, дескать, казак, взялся. Но Михаил, наученный не обращать внимания на разбитных московских сапожников, тем более не обращал его на родных и соседей. Правда, однажды приперся участковый, бывший общественный пастух.
— Так что ты, Михаил Шолохов, выходит, тунеядец? — без всяких вступлений спросил он.
— Почему? — удивился Михаил.
— Потому не работаешь нигде. Налогу с тебя казна не получает. На выселки, стал-быть, тебя надо.
Михаил захохотал.
— Ты чего регочешь? — возмутился милиционер. — Я тебе хто — власть или не власть?
— Ты, станичник, старый пень, уклоняющийся от курсов ликбеза! — с удовольствием сказал Михаил. — Тебя, видать, в старое время атаман самого гонял на выселки как маломочного! Я, дорогой товарищ участковый, член Всероссийской ассоциации пролетарских писателей — вот, смотри, билет мой, что-то вроде профсоюзной книжки. А писатель, к твоему сведению, работает с пером и бумагой, что я зараз, ежели ты не близорук, и делаю. Налог с меня берет фининспектор, когда я получаю гонорар…
