Итак, мирные картины станичной жизни, нарушенные грубой поступью войны — самое подходящее начало для романа-эпоса. Так, кстати, начиналось «Слово о погибели Русской земли». Но следовало столь же четко определить, что будет сердцевиной «Донщины» — в какой-то степени это было даже важнее конца. Толстому в «Войне и мире» было легче — апогеем романа естественно являлся 1812 год. В романе о Доне роль 1812 года не могли выполнить ни германская война, ни революция, ни гражданская, ибо сами они являлись эпохами, на описание каждой из которых потребовался бы отдельный роман.
На этот раз и память Михаила, и уже проклюнувшееся писательское чутье, и недавние беседы с Ермаковым сразу ему подсказали: такой вехой являлся 1919 год. Ни в августе 14-го, ни в Октябре 17-го, ни даже в апреле 18-го, во время первого восстания против большевиков на Дону, а в 19-м, с февраля по май, рядовое казачество, как в стародавние времена, самостоятельно, без золотопогонных атаманов, без указки партийных и пришлых вождей выступило на арене русской истории. То, что эта попытка закончилась неудачно, было не так уж важно — Михаил знал уже, что эпос является не только историей побед, но и поражений.
6 апреля 1926 года он отправил Харлампию Ермакову из Москвы письмо:
«Уважаемый тов. Ермаков!
Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года.
Надеюсь, что вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае — июне с. г. Сведения эти касаются мелочей восстания В.-Донского. Сообщите мне письменно по адресу — Каргинская, в какое время удобнее будет приехать к Вам. Не намечается ли в этих м-цах у Вас длительной отлучки?
С прив. М. Шолохов».
* * *
Еще раньше, чем это письмо попало адресату, копия его лежала на столе у Ильи Ефимовича Резника, ставшего теперь начальником окружного отдела ДонГПУ.
Напротив Резника почтительно, на краешке стула, сидел вешенский уполномоченный Сперанский. Был он, в полном соответствии со знаменитой своей фамилией, дворянин и бывший царский офицер, даже увлекался мистикой и масонством, как и сподвижник Александра I. Резник буравил Сперанского глазами.
— Вы поняли, к чему привел ваш гнилой либерализм?
— Я Ермакова не освобождал, — пожал плечами Сперанский. На лице его промелькнуло злобное выражение: выдвиженцев революции из народных низов, или, попросту, хамов, как он их про себя называл, он ненавидел искренне и люто.
— А кто его освободил?
— Старший следователь Доноблсуда Стэклер, причем вопреки собственному обвинительному заключению, утверждавшему, что Ермаков во время Вешенского восстания руководил избиениями и расстрелами иногородних, рабочих и крестьян, сочувствующих советской власти.
— Что, за Ермакова кто-то вступился сверху, как в свое время за Миронова?
— В «деле» ничего такого нет. Однако, по слухам, был звонок в Доноблсуд Буденного, которому писали односельчане Ермакова.
Мохнатые брови Резника поднялись.
— А что связывает Ермакова и Буденного?
— Служба в 1-й Конной армии во время Польской войны и ликвидации Врангеля в Крыму. Именно Буденный назначил Ермакова после войны начальником кавалерийской школы в Майкопе. Документальных подтверждений версии о вмешательстве Буденного нет, но в «деле» имеется немало коллективных писем в защиту Ермакова, адресованных в ГПУ и Доноблсуд. Например, в одном — 90 подписей, в другом — 22. А вот положительный отзыв о нем Базковской ячейки РКСМ — 5 подписей.
Резник выругался.
— Помощники партии, а?
— Еще больше индивидуальных писем и показаний в пользу Ермакова, — продолжал Сперанский. — Не вызывает никаких сомнений, что сразу же после его ареста 21 апреля 1923 года была организована целая кампания, чтобы добиться его освобождения. Допрошенные следователями Максимовским и Стэклером свидетели Солдатов, Кондратьев, Панова, Лапченков, Крамсков, Большансков, Калинин, Климов подписывали затем коллективные письма. Это говорит о том, что они сообщали другим сторонникам Ермакова содержание бесед со следователями. В итоге 19 июля 1924 года он был отпущен из тюрьмы на поруки, а 29 мая прошлого года его «дело» было прекращено «за нецелесообразностью».
Черные глаза Резника метали молнии.
— Как вообще «дело» попало в Доноблсуд, а не, скажем, в военный трибунал? Ведь Ермаков — кадровый военный?
— «Дело» распорядился передать в народный суд Погорелое, — многозначительно сказал Сперанский.
— Та-ак, — зловеще молвил Резник. — Пресловутая донская солидарность! «Дело» Шолохова тоже он передал в нарсуд! Некоторых уроки истории ничему не учат. Говорили в свое время еще Трифонову, что его кумовство с Мироновым до добра не доведет! И что же — взялся за ум Миронов после того, как его помиловали? Та же картина с Ермаковым и Шолоховым. И тот и другой были в свое время в руках у чекистов, имелось достаточно оснований, чтобы подвергнуть их суду революционного трибунала и расстрелять, но оба оказались на свободе. И вот вам результат! — Резник потряс в воздухе письмом. — И заметьте, ранее не было никаких свидетельств, что они вообще знакомы, а после освобождения, воодушевленные безнаказанностью, они установили между собой связь. Теперь Шолохов, прокравшийся в Ассоциацию пролетарских писателей, интересуется «мелочами» Верхнедонского контрреволюционного восстания. Зачем интересуется, думаю, пояснять не нужно. Все это — плоды вредительской деятельности Погорелова. Мы тратим силы и средства, из года в год занимаясь одними и теми же людьми!
— Безобразие, — сочувственно поддакнул Сперанский.
Резник постучал пальцами по столу, подумал.
— Товарищ Сперанский! Я приказываю вам возобновить активные следственно-оперативные мероприятия по делу Ермакова. Потребуйте от информаторов сведений о теперешней контрреволюционной деятельности Ермакова, достаточных для его ареста. В ходе следствия — никакого либерализма в духе Стэклера. Собранные им показания и письма в защиту Ермакова в будущем принесут нам хороший урожай, но в новом «деле» мне нужны другие показания. Чтобы исключить воздействие антисоветских элементов на следствие, со свидетелей следует брать подписку о неразглашении содержания допросов. Лучше всего, если свидетели, как и Ермаков, будут арестованы. С добытыми материалами по Ермакову ознакомьте меня. За Шолоховым установите слежку. Все.
Сперанский встал, по старой привычке щелкнул каблуками.
— Слушаюсь, товарищ Резник. — И, помедлив, спросил, глядя в сторону: — Разрешите уточнить по поводу Шолохова: в его случае мы ограничиваемся слежкой или разрабатываем его полностью, как Ермакова?
Лицо Резника омрачилось.
— С Шолоховым посложнее. Этот молодой, да ранний. Он же из купцов, рубаху рвать на груди да шашкой размахивать, как Ермаков, не будет. Получив год условно, Шолохов бежал в Москву, а там, имея склонность к сочинительству, втерся в доверие к товарищам, работающим на литературном фронте. Вот, полюбуйтесь, — Резник протянул Сперанскому книжку «Михаил Шолохов. Донские рассказы». — Предисловие самого товарища Серафимовича, между прочим. Здесь, на Дону, его исключили из комсомола, а в Москве принимают в ВАПП! Схема, разработанная нами по Ермакову, для Шолохова не годится. Нужна другая. Будем думать.
