Сперанский ушел, а Резник задумался. В последнее время, по его мнению, происходило что-то неладное с людьми, которых он привык считать своими. Было утрачено какое-то чувство солидарности между теми, кто составлял в период 1905–1917 годов широкий, но достаточно сплоченный круг. А теперь, когда круг сузился до пределов одной партии, отчего солидарность, казалось бы, должна была бы укрепиться, она, напротив, слабела на глазах. Сначала Троцкий, Зиновьев и Каменев устроили между собой непонятную свару, в результате которой Секретариат ЦК возглавил вдруг Сталин, известный своими антисемитскими высказываниями в годы работы в Закавказье, когда шла борьба с Бундом. Потом он, окрепнув, начал теснить в Политбюро своих благодетелей Зиновьева и Каменева, а те, как заведенные, точно не в силах остановиться, продолжали, изредка огрызаясь на Сталина, «дожимать» Троцкого. Зачем? Они прозрели лишь на скандальном прошлогоднем съезде партии и наконец сосредоточили огонь на Сталине, но Троцкий, от поддержки которого в тот момент многое зависело, сидел в президиуме, скрестив руки, и надменно поблескивал очками. В итоге Сталин после съезда лишь укрепил свои позиции. Теперь Троцкий, Зиновьев и Каменев создают объединенную, «новую» оппозицию, но время упущено, идет разгром ленинградской парторганизации, делегаты которой и голосовали главным образом на съезде против Сталина.
Впрочем, на Зиновьева и Каменева Резник никогда особенно не рассчитывал, а вот Троцкий, столь высоко взлетевший за годы гражданской, откровенно его разочаровывал. Резник, родившийся в бедной еврейской семье, часто ловил себя на мысли, что не понимает поведения своих соплеменников, вышедших из богатых семейств. Логика, что ли, у них другая? По нему, так ты либо ведешь фракционную борьбу, либо не ведешь ее, но в любом случае должен быть последователен, как Ленин. Троцкий же выступает со своими «платформами» словно по заказу Сталина, в период между съездами, когда наиболее удобно его громить. Отчего же он молчал на XIII съезде, когда по делегациям читали политическое завещание Ленина — в его, Троцкого, пользу? Зачем выступил в печати, утверждая, что разговоры о так называемом завещании Ленина не более чем происки врагов? Многие это тогда восприняли как знак, что он договорился со Сталиным. Но прошло совсем немного времени, и появилась новая крикливая антисталинская «платформа», обреченная, как и предыдущие, на провал, ибо она не поднимала никаких принципиальных вопросов, особенно вопроса о власти, который для Ленина был всегда самым главным. А кому охота голосовать за малопонятные, невразумительные «платформы»?
Если бы эта борьба, сам факт которой Резнику, старому члену партии, был неприятен, начиналась и заканчивалась наверху, он бы просто постарался не обращать на нее внимания, но сначала пошли эти идиотские дискуссии на предприятиях и в учебных заведениях, где он впервые услышал (и не от кого-нибудь, а от агитаторов ЦК!) гнусные намеки на еврейское происхождение оппозиционеров, а потом сталинская верхушка взялась втягивать чекистов, неизменно сохранявших нейтралитет во время прежних внутрипартийных дискуссий, в борьбу с троцкистами и «левой оппозицией».
И вот тогда то ли Троцкий наконец очнулся от любования самим собой, то ли его многочисленные тайные сторонники в ГПУ поняли, что невозможно обойтись без единой тактики, но Резник через своих высокопоставленных московских друзей Блюмкина и Паукера получил что-то похожее на директиву. Рекомендовалось, в частности, активнее разоблачать контрреволюционные заговоры в среде беспартийных крестьян, сельской интеллигенции, «тихоновского» духовенства. Это представлялось необходимым для того, чтобы, во-первых, фракционная борьба внутри ЦК отошла на второй план политической жизни страны, а во-вторых, чтобы наиболее эффективно воспрепятствовать возрождению великодержавного шовинизма через возможный союз сталинской верхушки с черносотенно настроенными массами. Если Политбюро навяжет ГПУ борьбу с троцкистами репрессивными мерами, от нее не надо уклоняться, чтобы не навлекать на себя подозрения, но арестовывать следует молодых, свежеиспеченных оппозиционеров. Это, пояснил хитроумный Блюмкин, позволит сохранить профессиональные кадры оппозиции и воспитать новые, как воспитывались они в царских застенках. Такая задача Резнику как старому революционеру была не очень по душе, а вот первая его устраивала и весьма подходила для «дела» Ермакова — Шолохова, которое он затевал.
VII
Анастасия Попова, закрываясь от солнца ладонью, смотрела, как приближается верхом Михаил, на его лихую, перенятую от служилых казаков посадку, чуть кривоватую, боком, с правой рукой, брошенной поперек седла. Она его заметила еще издали, возвращаясь из школы, где учительствовала уже третий год. Не доезжая метра до Насти, Михаил щегольски осадил коня, легко спрыгнул на землю. Серого, одноглазого строевого жеребца донской породы, он купил недорого на ярмарке в Каргинской у одного сальского казака.
— Ну, здравствуй! — сказал Михаил, глаза которого особенно живо блестели на запыленном лице (к тому времени они уже перешли с Настей на «ты»).
— Здравствуй, — тихо ответила Настя, кинув осторожные взгляды по сторонам.
Они пошли рядом — девушка своей легкой походкой чуть впереди, а Михаил за ней, ведя в поводу норовисто задирающего морду Серого. Здесь, на хуторе близ Ясеновки, Михаил снимал комнату для встреч с Настей — как когда-то его отец для встреч с Анастасией Даниловной.
— Как жена, дочка? — улыбаясь одними глазами, спрашивала Настя.
— Живы, слава Богу. Дочка растет. Недавно дал ей палец, она его — хвать всей горстью и держит так крепко, не отпускает! И улыбается во весь рот!
Настя едва заметно вздохнула. На лице ее мелькнуло что-то похожее на ревнивое выражение. У ворот куреня, где Михаил снимал комнату, Настя остановилась.
— Ты бы не приезжал вот так, среди бела дня, — нерешительно заметила она. — Людям здесь только дай повод посудачить, кто к помещичьей дочке приезжает.
— Если мы вот так и будем стоять у ворот, у них еще больше появится поводов, — улыбнулся Михаил.
Настя, еще раз коротко оглядевшись по сторонам, открыла ворота. Серый, почуяв жилье, а стало быть, корм, пошел веселей. Михаил привязал его, ослабил подпруги, насыпал из переметной сумы в торбу овса, повесил ее Серому на морду. Поить он его не стал, так как напоил уже вдоволь в ясеновском пруду. Вышла на крылечко хозяйка, подруга бабки Михаила.
— Здорово, тетка Анисья, — приветствовал ее Михаил. — Я тебе подарок привез.
Подарком был купленный в Москве платок диковинной расцветки (своеобразная плата за молчание) да книжка «Лазоревая степь».
— Спаси Христос, — благодарила старуха. Книгу она, не сильная в грамоте, сразу же засунула, на потеху Михаилу, за божницу, где, вероятно, было суждено лежать ей до самой ее смерти, а платок бережно положила на буфет и искоса поглядывала на него в ожидании, когда Михаил с Настей уйдут к себе в горницу, а она, как молодуха, будет крутиться в обнове перед вмазанным в печку зеркальцем.
Настю ждала обнова посолидней: короткое, до колен, платье без рукавов и талии — вроде того, что видел Михаил на Лиле Брик, и тонкие, почти прозрачные чулки из светлого шелка.
