…Когда Габриель, перелистывая газеты, находила в рубрике «Моды» последние «писки», то не могла удержаться от смеха. Вот, к примеру, наряд под названием «Ложная тревога» – горностаевое манто-труакар, «надеваемое поверх обеденного платья из марокканского крепа, подчеркнутого синим симили». Или туалет «Наступление», включавший блузку из набивного шелка в сочетании с драповой юбкой того же тона, короткой жакеткой из набивного шелка обратной стороной снаружи и сумкой для противогаза из того же материала.
[57] Как она хорошо поступила, что закрыла свой Дом моделей и избавила себя от посмешища, на которое обрекли себя ее соперницы, желавшие прославиться созданием таких фасонов: «Мы тоже воюем за родину!»
– Они не заставят содрогнуться Адольфа Гитлера! – саркастически замечала она.
10
ТАКОЙ ДЛИННЫЙ АНТРАКТ…
…Дом номер 31 по рю Камбон. Конец сентября 1939 года. Ставни второго этажа закрыты. Десятки золоченых стульев, обитых красным бархатом, на которые некогда усаживались клиентки Коко во время показов мод, еще в июле были накрыты обширными серыми чехлами, уже начавшими покрываться серым слоем пыли. Дом Шанели выглядел как дворец Спящей красавицы… Надолго ли? До конца войны? Навсегда?
В один из самых первых дней сентября Жан Кокто
[58] со своим другом Жаном Маре, которого только что мобилизовали в армию, пришли на обед к Габриель. Это была весьма грустная трапеза: актер проводил в Париже последний день. В казарме в Версале, куда он был вызван, ему дали увольнительную на несколько часов в столицу. Во время обеда Кокто, который не всегда блистал оптимизмом, высказал – сам не больно веря в это – парадокс, что войны суть нормальное состояние человечества, а мир – всего лишь пауза, некая периодическая рекреация человека, необходимая перед тем, как снова идти в бой…
Но, высказав сию мысль, он добавил, что не верит, будто сейчас на повестке дня стоит затяжной конфликт. Жан Маре – еще более необдуманно – предсказал, что вернется через неделю. Войны попросту не может быть, утверждал он. Это всего лишь огромный блеф. Кстати, всюду только и говорят о том, что немцы мрут с голоду, что бензина у них на донышке, что броня их танков не крепче картонки… Как они смогут сопротивляться «первой армии мира»?
Обладая более трезвым взглядом, Габриель не разделяла эту точку зрения. Она предложила Жанно быть его «фронтовой крестной». Маре был направлен со своей 107-й ротой Воздушной армии в Сомму, что в Мондидье, затем – в Руа. Назначением вышеназванной части было обслуживание возможных самолетов, строительство которых, кстати, так еще и не началось и которые не прилетят никогда… В ожидании самолетов это воинское подразделение получает от Коко, благодаря присутствию Жана Маре, бочонки вина, свитера, шарфы, перчатки, подбитые мехом, шерстяные шлемы и кашне. Посмел бы кто-нибудь здесь, в части, сказать дурное слово о Жане Марс, гордящемся тем, что его рота – «единственная во всей французской армии, одетая от Шанель».
Перед уходом Маре в армию они с Кокто жили вместе в большой квартире по адресу Пляс де ла Мадлен, 9; окна этой квартиры выходили на левое крыло церкви Св. Магдалины. Кстати, платила за квартиру Габриель, так как сам поэт не располагал для этого средствами. Два ковра он, судя по всему, позаимствовал у матери. Покупка нескольких матрацев окончательно посадила его на мель. Стулья были утащены Жанно из сада Шанз-Элизе и затем перекрашены. Андре де Вильморен, брат Луизы, пожертвовал разорившейся влюбленной паре целую батарею кастрюль.
Теперь же, в начале «странной войны», Кокто, выведенный из равновесия разлукой с Маре и перспективой настоящего конфликта, который повлечет за собою неподдельные смерти, метался как загнанный зверь по своему необъятному жилищу на площади Мадлен, по нескольку раз в день открывая дверь в комнату Маре, как если бы его друг неведомо каким промыслом божьим мог там появиться. Тогда Коко, полная жалости к Кокто, пригласила его пожить несколько месяцев в «Ритце», поближе к ней. Но уже в середине ноября, чувствуя себя неуютно посреди гостиничной роскоши, он покидает «Ритц» и переезжает на принадлежавший его подруге Виолетте Моррис легкой шлюпке «Чайка» в Нейи, где напишет пьесу «Священные чудовища», поставленную в феврале 1940 года в театре «Мишель».
* * *
Октябрь 1939 года. Скромный дом на холмах Клермон-Феррана. Мужчина лет пятидесяти распечатывает почту.
– Вот это да! Письмо от сестрицы! – сказал он вопросительно посмотревшей на него жене. Мужчину зовут Люсьен Шанель.
Что же было в этом письме? «Мне очень неприятно сообщать тебе эту грустную новость. Мой Дом моделей закрыт, я сама на грани нищеты… Ты больше не можешь рассчитывать на меня до тех пор, пока обстоятельства не переменятся».
До сих пор Габриель посылала брату ежемесячное пособие. Лет десять назад она финансировала постройку дома, где он теперь жил, и эти субвенции имели целью побудить его оставить ремесло ярмарочного торговца – прежде он продавал обувь и галоши в Клермоне на рынке, который проходил каждую субботу позади возвышавшегося над городом черного здания собора. Таким образом, благодаря сестре он получал возможность вести жизнь рантье. С какой целью она пошла на это? Может быть, когда герцог Вестминстерский подумывал о женитьбе на ней, ей хотелось иметь более презентабельную родню? Возможно. Но тому нет никаких доказательств. Вот если бы она приобрела для него какой-нибудь из тех прекрасных средневековых замков, которых немало в Оверни… Но домик из жернового камня со стеклянным навесом над дверью – разве это что-нибудь блестящее?
Другой брат Габриель, Альфонс, благодаря поддержке сестры содержал кафе в Вальроге, в департаменте Гар. Она посылала ему содержание более высокое, чем Люсьену (а именно – равное жалованью префекта), ибо питала к нему слабость. И он постоянно мог рассчитывать на нее, если нужно приобрести новую машину взамен разбитой или покрыть карточный долг. Он вел веселую жизнь – примерно как отец, у которого с ним было немало общих черт. Но и он получил от сестры извещение, что она, по причине закрытия своего дома, более не сможет поддерживать его материально. С тех пор Люсьену оставалось жить только на свои сбережения, а Альфонсу – лишь на выручку от своего заведения в Вальроге.
Как же объяснить такое поведение Габриель? Закрыв свои ателье, она чувствовала, что ей придется если не вовсе положить конец своим щедротам, то значительно уменьшить их бремя, ибо резко уменьшились ее собственные доходы, которые свелись к выручке от продажи духов – да и то в гибельных, по ее мнению, условиях, если иметь в виду тяжбы с обществом в Нейи. Более того, она вступила в тот возраст, когда боязнь обнищания все больше дает о себе знать. Коли так, почему она должна продолжать поддерживать людей, относительно которых она не питала иллюзий и которые помнили о ее существовании только ввиду сугубо материальных соображений? Так рассуждала Габриель и была не так уж неправа. Она нашла бы тому грустное подтверждение, окажись ей доступным письмо Альфонса к жене, в котором он цинично пишет: «Я сообщил Габриель (в письме), что ты панически боишься, как бы она не заболела. Льстить нужно всегда, это ничего не стоит».
