Слухи об этом плейбое, столь популярном в многонациональном высшем обществе, доходили до Коко еще до войны – она была наслышана о нем как о превосходном игроке в поло, участвовавшем в матчах в Довиле и коллекционировавшем спортивные трофеи-кубки. В дальнейшем ей не раз приходилось встречать его в свете; но пока что отношения между ними были лишь те зыбкие, что возникают у людей, которых случай время от времени сводит на званом обеде или бале.
Вполне естественно, именно к Гансу фон Динклаге обратилась Габриель в попытке вернуть племянника из неволи. Галантный немец пообещал похлопотать. Кстати, он всегда всем обещает… Демарши, подобные тому, что предприняла Коко, не были в ту пору редкостью. Это объясняется очень просто: в немецких лагерях содержались свыше полутора миллиона пленных, и те французы, кто был знаком с оккупантами, пользовавшимися хоть каким-нибудь влиянием, осаждали их с просьбами. Так, Саша Гитри, чья известность свела его с немецкими властями, пользовался этим, чтобы освобождать военнопленных – однажды ему удалось вызволить десятерых за один раз. Ему посчастливилось даже вырвать Тристана Бернара из когтей гестапо…
Но Ганс фон Динклаге не был фигурой настолько влиятельной, чтобы на него можно было положиться. И то сказать, чего вы хотите от воробышка? Прошло шесть месяцев после обращения Коко, а Андре Паласс все еще находился за колючей проволокой… Но сама она поддалась чарам красавца-немца. Она приближалась к своему шестидесятилетию – может, судьба посылает ей последнюю страсть, ей, чувствующей себя такой одинокой! Тем, кто позже станет попрекать ее национальностью возлюбленного, она ответит так: «Когда тебе столько лет и молодой человек оказывает тебе честь ухаживанием, разве станешь требовать у него анкеты?»
Коль скоро сам фон Динклаге не располагал достаточными полномочиями, чтобы освободить Паласса, он представил Коко Теодору Момму, немецкому офицеру, прекрасному кавалеристу, победителю стольких состязаний по конному спорту. Но главное было в другом – он отвечал в оккупационном правительстве за французскую текстильную промышленность. Это была прекрасная инициатива: ввиду прошлых заслуг Габриель можно было бы найти какой-нибудь предлог для освобождения ее племянника. Момму открылось, что Коко, помимо прядильной фабрики в Аньере, владела еще одной – в Маретце, близ Камбре, на севере страны. После 1939 года эта фабрика была закрыта. Так почему бы теперь не открыть ее вновь? Надо, чтобы французы вновь приступили к работе! Разве не так? А если предприятие будет открыто, потребуется компетентный директор. Сказано – сделано! Бывают и посложнее задачи…
Нужно ли говорить, что Коко питала бесконечную благодарность Шпатцу за то, что он представил ее Теодору Момму – ее привязанность к нему от этого только возросла… Очевидно, об их идиллии ведали несколько друзей Коко, но и только. Шпатц, вновь привлеченный к дипломатической службе рейха, естественно, постоянно одетый в гражданское, превосходно говоривший по-французски, был человеком сдержанным. Не следовало ждать, что он станет распространяться о порочащих его связях – начальство тут же пришло бы к выводу, что ему, занятому лишь галантными делами и не блещущему видимой пользой, не место в оккупационной армии. Тогда ему могла грозить отправка на Восточный фронт, – а ведь начиная с конца 1941 года сама мысль об этом приводила немцев в ужас. По подсчетам Аугуста фон Кагенека, начиная с 1943 года средний срок выживания желторотого младшего лейтенанта на русском фронте составлял пятнадцать суток. Направление на Восточный фронт часто служило угрозой, а то и санкцией для тех из личного состава, чей образ мышления или польза не могли быть признаны удовлетворительными…
Идиллия между Шпатцем и Коко развивалась вдали от посторонних глаз. Их не видели ни у «Максима», ни в «Серебряной башне», ни у Друана, ни у Прунье, ни в модном тогда баре «Каррера». Шпатц – по вышеназванным причинам, Коко – просто потому, что любила рано ложиться спать. А вовсе не потому, что она стыдилась скомпрометировать себя связью с немцем. Она, как и многие в тот период, смотрела на вещи просто: Франция разбита, перемирие подписано, войны больше нет, и приходится все это признать. Ей было достаточно известно мнение Арлетти, которую укоряли в связи с немцем, – она отвечала с обезоруживающей искренностью, которая придавала ее словам особый шарм: «Их просто не надо было сюда пускать». Кстати, в глазах Коко Динклаге был скорее англичанином – по матери, – а с нею он говорил только по-французски. А главное, она не работала для оккупантов, как ее коллеги, чьими клиентками были жены офицеров, промышленников и дипломатов, явившиеся из-за противоположного берега Рейна, как, например, мадам Абетц, супруга посла рейха в Париже. Тем более у нее не было ничего общего с толпой негоциантов, предпринимателей, деловых людей, ремесленников, которые сколачивали состояния, торгуя с немцами.
Чаще всего Коко и Шпатц встречались на третьем этаже дома номер 31 по рю Камбон. Но она приглашала его и на виллу «Ла Пауза», где они подолгу отдыхали, особенно летом. Там в 1942 году архитектор виллы и участник важной сети Сопротивления Роберт Штрейтц просит Габриель замолвить перед Шпатцем слово за профессора физиологии Сергея Воронова, арестованного гестапо. Он будет освобожден. Однако нельзя с уверенностью сказать, сыграло ли в этом решающую роль вмешательство Шпатца или чье-нибудь еще.
Да, Габриель не афишировала своей связи с молодым немцем, но и скрывать ее совсем тоже не собиралась. Когда же друзья рекомендовали ей вести себя поосторожнее, она игнорировала их советы. С ее точки зрения, ничего не могло быть крамольного в тех интимных узах, которые случай завязывает между двумя человеческими существами и которые относятся к сугубо личной сфере. Ей казалось абсурдным, что кто-то мог усмотреть в этих отношениях политический выбор; если уж на то пошло, она отдала бы предпочтение Англии, ее режиму, ее нравам и – в чем мы ранее успели убедиться – ее мужчинам, будь на то ее воля.
Да, но с виду-то все так не кажется, говорили ей. Мало ли что может вообразить людская глупость. Что о ней скажут? Что о ней подумают? Но Габриель только смеялась над этими бреднями…
И была не права.
* * *
Не располагая больше существенными средствами, которые приносила ей продажа платьев, Габриель по-прежнему получала доход, и вовсе не символический, от продажи духов. Кстати сказать, братья Вертхаймер, понимая, что их может ожидать, эмигрировали в Соединенные Штаты, и общество официально перешло в руки одного из их друзей – конструктора самолетов Амьо, который пользовался их особым доверием. Президентом общества стал теперь Робер де Нексон, сводный брат возлюбленного Адриенн Шанель. Но, естественно, этот новый административный совет, состоявший из доверенных лиц, в действительности управлялся из-за океана настоящими владельцами. Следовательно, невзирая на происшедшие перемены и даже несмотря на присутствие в обществе человека, близкого ее родной тетушке, Коко Шанель не могла рассчитывать на пересмотр в свою пользу соглашений от 1924 года. Обладавшей всего лишь десятью процентами акций Габриель оставалось только смириться. Но она готова была взяться за оружие при первой возможности. Ей так не терпелось затеять процесс, что ее верному советнику, мэтру Рене де Шамбрену, приходилось сдерживать ее порывы: он предпочитал мудрый подход к оценке точек зрения. И оказалось, что он был прав.
