Он планирует остаться на период войны в Авиньоне, предполагая, как и все, что она продлится не больше двух-трех месяцев… Пикассо погружается в работу, которая для него самое совершенное лекарство от всех бед и потрясений. Он пишет натюрморты в стиле кубизма, которые стали заметно мрачнее, жестче и холоднее в обстановке разразившейся враждебности. В то же время выполняет много рисунков, подготавливающих его к портрету, о котором он мечтал еще в Париже. К этому периоду относится картина Художник и модель, которую Пикассо скрывал в течение 60 лет — она будет обнаружена только после его смерти. Это произведение, которое кажется преднамеренно незавершенным, сочетает рисунок и живопись, а моделью, вероятно, послужила Ева. Молодая женщина стоит, а художник сидит в задумчивой позе, причем изображены они в подчеркнуто классической манере — классицистской, как назовут это позже…
Полотно предваряет дальнейшую эволюцию творчества Пикассо. Уже весной 1914 года, показывая Канвейлеру два рисунка сидящего мужчины, выполненные в этом стиле, он спокойно заявит ему: «Все-таки это ведь лучше, чем прежде, а?» Его друг был изумлен — как прореагируют его клиенты, любители кубистических картин, на такое резкое изменение стиля?
Но Канвейлер скоро столкнется и с более серьезными проблемами. Убежденный, как и многие немцы, жившие в Париже, в том, что Германия никогда не будет воевать с Францией, он не получил французского гражданства, хотя ему неоднократно советовал это сделать Пикассо. Будучи пацифистом и франкофилом, он не собирался вернуться в Германию и быть мобилизованным. Он уезжает в Швейцарию, но в соответствии с законом о гражданах вражеской страны его галерею на улице Виньон закроют, а картины конфискуют, так же как и все принадлежащее ему имущество. Это никак не устраивало Пабло, которому Канвейлер был должен 20 тысяч франков, а еще менее — других художников, отправившихся на фронт, — Брака, Дерена, для которых покупка Канвейлером их картин составляла практически единственный источник существования. В еще худшем положении оказались Грис и Маноло, живущие на ежемесячные выплаты Канвейлера. По мнению Пикассо, торговец своим легкомыслием не оправдал доверие, которое ему оказали художники. Взбешенный, он обращается к правосудию. Его гнев и возмущение усиливаются воспоминаниями о пережитых годах нищеты. Он тут же вспоминает Маньяча, который тогда так жестоко лишил его средств к существованию, а также эксплуатировавших его папашу Сулье, Саго, Воллара, скупившего все имевшиеся в его мастерской картины за ничтожную сумму.
Конечно, сейчас он имеет сбережения, опасаясь непредвиденных обстоятельств. Неважно! Это вопрос принципа.
В конце концов в 1923 году Канвейлер возместит ему 20 тысяч франков, которые, к несчастью, потеряют к этому времени две трети их прежней стоимости. Так еще раз Пабло оказался «в дураках». И он сделает из этого вывод на всю жизнь…
Только в 1925 году он снова начнет встречаться с Канвейлером, несколько позже они окончательно помирятся и будут поддерживать деловые отношения до смерти Пикассо в 1973 году. Но навсегда между ними сохранятся странные отношения, сочетающие недоверие и дружбу, и каждый из них будет считать, что другой старается его обмануть. Между тем Канвейлер опубликует свои воспоминания — «Эстетические признания» в 1963 году и «Мои галереи и мои художники» в 1965 году.
В опустевшем Париже Пикассо и Ева нередко встречаются с Сержем Фера и баронессой Оттингер, которые финансировали «Парижские вечера», когда ими заведовал Аполлинер, а также с Гертрудой Стайн и Алис. Гертруде, поссорившейся с Лео, пришлось поделить с ним коллекцию картин. Она была вынуждена уступить брату акварель Сезанна с яблоком, которая ей была особенно дорога. И тогда Пабло написал ей другую и подарил на Рождество 1914 года… Однажды вечером Гертруда, Алис, Пикассо и Ева, прогуливаясь по бульвару Распай, наблюдали, как тягач тащил длинную пушку, причудливо раскрашенную в коричневый, зеленый, красный и серый цвета: это была одна из первых попыток маскировки, предпринятой французами.
— Так ведь это мы придумали, — воскликнул, смеясь, Пабло, ударяя себя кулаком в грудь…
И он был недалек от истины, так как впоследствии многие художники, в частности Брак, были привлечены к этой полезной работе, а ведь еще за несколько месяцев до того отправляли в атаку пехотинцев в красных форменных штанах, которые были идеальной мишенью для вражеских снайперов…
В декабре 1914 года Аполлинер наконец был зачислен в 38-й артиллерийский полк, стоящий под Нимом, откуда его отправили на фронт, в Шампань. Аполлинер не единственный, кто записался добровольцем в армию. Так же поступил и Маркусси.
Из немногих друзей Пабло, кто не отправился на фронт, был Макс Жакоб, которому под Новый год опять было видение. В предыдущий раз пред ним явилась Святая Дева и заявила: «Какой же ты отвратительный, мой бедный Макс!» — «Да не такой уж и отвратительный. Пресвятая Дева!» — ответил он и поспешил поскорее выскочить из церкви, расталкивая верующих.
После этого Макс твердо решил креститься. Увы, его взволнованные рассказы о видениях не позволяли относиться к этому серьезно. Но он все-таки поговорил со служителями церкви Нотр-Дам-де-Сион на улице Нотр-Дам-де-Шан, тем более что они обращали иудеев в христиан. Церемония была назначена на 18 декабря. Пабло — крестный отец Макса. Но новообращенный серьезно озадачен, так как Пикассо предлагает присвоить ему имя Фиакр, чтобы его подразнить, разумеется. В конце концов останавливаются на имени Сиприан, на самом деле это одно из имен Пикассо, данных ему при крещении. Пабло взволнован этим шагом друга и рисует его портрет, проникнутый нежностью, он придает Жакобу выражение доброты, печальной и беспомощной, грустная улыбка проскальзывает на его губах, когда он перестает дурачиться и шутить. Этот портрет поражает необычайным реализмом. Макс очень доволен: он похож одновременно на своего деда, старого каталонского крестьянина, и на свою мать.
Но к чему стремится Пабло, модифицируя настолько свою манеру письма? Он заявляет близким, что хочет убедиться, что еще может рисовать «как все». И пишет портреты столь точные, четкие и ясные, что их можно сравнить с портретами Энгра. Но это стремление больше не оригинальничать, а изображать своих друзей точно, правдиво, словно живых, не свидетельствует ли оно о желании вырваться из изоляции, которую он стал ощущать, оказавшись в стороне от войны?
Его чувство одиночества усилилось, когда поступили первые новости от друзей с фронта. Тяжело ранен Брак. Долгое время он оставался в коме. Ему пришлось сделать трепанацию черепа, и еще два года он будет лечиться, переходя из одного госпиталя в другой. Правда ли — как утверждал Сальмон, — что Пабло не напишет ему ни строчки за все это время? Как было на самом деле? Во всяком случае, он признается Гертруде: «Мне так недостает Брака», и когда наконец увидит после выздоровления, то радостно обнимет его.
Следует отметить, что в течение 1915 года Пикассо, оставшись в Париже, чувствовал себя очень неловко. На улицах, в кафе, ресторанах, когда Пабло, здоровый, крепкий, молодой мужчина, появлялся в сопровождении красивой женщины, он нередко слышал в свой адрес — «окопавшийся в тылу». Поэтому старался появляться на людях как можно реже. Пикассо начинает испытывать угрызения совести. Не трус ли он? Может и ему поступить добровольцем в Иностранный легион? Но это означало покинуть Еву… А здоровье любимой женщины ухудшалось с каждым днем. Январь 1915 года она проведет в клинике, где ей сделают операцию, вероятно, в связи с туберкулезным ларингитом. Пабло не отходит от постели больной.
