Может, Сандер хотел от меня чего-то другого? Не знаю. Его мысли прочитать было невозможно.
В этом плане с полицией было проще. Их намерения были мне понятны: они хотели засадить меня за решетку. И чем быстрее я вычислю, что требуется для осуществления этих намерений, тем быстрее разрушу их планы. Вначале я только хотела от них избавиться. Я не хотела с ними разговаривать. Я хотела лежать в своей кровати, в своей комнате, в тишине.
Но после двух недель с теткой они прислали блондина лет тридцати пяти с целью «расколоть меня». Он сидел, широко расставив ноги и закатав рукава, и шелковым голосом интересовался, как я себя чувствую. «Как ты себя чувствуешь, Майя»? Я сразу поняла, что он был очень популярен среди девушек в гимназии в Йончпинге, или Энчёпинге, или Линчёпинге, или еще каком-нибудь чертовом Чёпинге. Я поняла, что они надеялись, что я втрескаюсь в него по уши и во всем сознаюсь. Но это было глупо и нелепо. Но самое странное заключалось в том, что, несмотря на то что я все понимала, мне все равно хотелось ему довериться. Когда он сказал, что понимает, как я ненавидела Клаеса Фагермана, он добавил, что понимает, что только хотела помочь Себастиану, как и положено «хорошей» девушке. А потом он сказал, что на моем месте чувствовал бы себя «дерьмово» и тем самым словно нажал на кнопку «пуск». Я начала рыдать и не могла остановиться.
Во мне словно включилась программа, требующая, чтобы он обо мне заботился. Мне хотелось сказать: «Да, я сказала своему парню убить отца, и мы решили покончить со всем и отомстить», потому что мне хотелось, чтобы он меня пожалел (я чувствую себя кошмарно), сказал, как ему жаль, и, получив все, что хотел, ушел и оставил меня в покое.
Сандер мне сильно помог, теперь я это понимаю. В первое время мне казалось странным, что он неожиданно требует перерыва. Нет, он не перебивал ни меня, ни полицию, просто напоминал мне время от времени о том, где я и кто я, чтобы я не забывалась.
– Итак, – плюет в микрофон судья, – пришло время продолжить слушания по делу…
Он бормочет дальше, в паузе Сандер просит разрешения сказать несколько слов о расписании на день. Судья кивает, и Сандер сообщает, что, учитывая мое «состояние здоровья», «крайне важно» закончить сегодняшнее заседание не позже трех. В качестве аргументов приводит мой возраст и «против обыкновения долгое время под арестом», которое мне пришлось провести за решеткой. Судья кивает, но вид у него раздраженный, видно, что ему не нравится, когда ему об этом напоминают. Сандер замолкает, и судья снова бормочет о том, что нам предстоит сегодня.
Поначалу мне казалось странным, что Сандер все время обсуждает «расписание» и просит отложить заседания. Он все время писал судье, что он не может в тот или иной день, несмотря на то что судья требовал, чтобы процесс проходил без перерывов. Мне непонятно было, почему это не в интересах Сандера. Но позже я поняла, что для меня лучше, чтобы процесс был не последовательным, а хаотичным: пару дней в одну неделю, четыре дня в другую, пять в третью и так далее – так, чтобы судьи забыли, о чем мы говорили в прошлый раз. Мне только на руку, что они не смогли уловить логику и запомнить все детали. А если дело не будет прозрачно ясным для судей, то виновата в этом будет мерзкая Зови-меня-Лена. Это будет означать, что она плохо сделала свою работу.
И даже если Сандер говорит, что у нас мало шансов «на победу», всегда можно надеяться на поражение обвинения. Но план Сандера провалился. Заседания будут происходить каждый день до конца процесса. Но Сандер все равно пытается при малейшей возможности просить отсрочки.
Наступает черед обвинения. У Лены только пара протоколов, но главный судья задает много вопросов. На это уходит много времени, но никто не выказывает раздражения.
Дальше слово предоставляется адвокатам жертвы. Они объясняют, почему требуют с меня компенсации ущерба. Я «причинила семьям погибших непоправимый вред». Без десяти двенадцать Сандер просит перерыв на обед. Это раньше обычного, но Сандер делает вид, что перерыв жизненно необходим.
И я понимаю, что он хочет оттянуть момент, когда ему нужно будет выступать.
Судья предлагает подождать с ланчем до часа, чтобы закончить с требованиями компенсации.
Сандер не скрывает раздражения. Всем своим видом он выражает возмущение, что они не понимают, что я слишком молода и не в состоянии выдержать столь долгие перерывы между едой. Они должны думать об уровне сахара у меня в крови.
После долгого – не меньше пятнадцати минут – спора судья соглашается сделать перерыв на ланч. Заседание возобновится в час.
Я не понимаю, ради чего Сандер это все затеял. Когда он говорит, то никогда не нервничает и не заминается, подыскивая слова. Он всегда знает, что надо говорить.
На прошлом заседании адвокат говорил о том, что я знала и что не знала, о том, что я делала, и чего не делала. Сандер предпочитает говорить о том, чего я не делала.
Например, в тот день, когда мы с Себастианом поехали вместе в школу. Утром я пришла к Себастиану домой и была внутри одиннадцать минут. Мой приход и уход запечатлели камеры. Но никто не знает, что происходило, пока я ждала Себастиана в прихожей. Ждала ли? Разве это возможно? Обвинитель считает, что за эти одиннадцать минут я успела сделать много чего. Сандер утверждает, что я просто ждала. Одиннадцать минут – это довольно долго. Целая вечность. Разве мне так не кажется? Неужели я только сидела в прихожей, сложив руки на коленях? Не проверяла мобильный? «Фейсбук» или «Инстаграм»? Снэпчат? Не послала ни одного смайлика? Не оставила после себя ни одного камушка, ни одной крошки хлеба, как Гензель и Гретель, когда отец завел их в лес, чтобы дети не могли выбраться и умерли с голоду. Нет, к сожалению, ответ «нет». Это неподходящий для «Инстаграма» момент.
16
Первая неделя судебного процесса, пятница
После ланча и после того, как адвокаты жертвы сказали положенные «справедливо», «закономерно», «целесообразно», «намеренно» и «умышленно», остается пятьдесят минут до окончания заседания и начала уик-энда. Сандер снова изображает раздражение.
– Это неприемлемо, – говорит он ехидным голосом. – У нас совсем не осталось времени на наше выступление.
Сначала я думаю, что судья будет протестовать, но он только кивает и говорит, что на сегодня заседание закончено. Обвинение не возражает. Мы встаем, собираем папки, ручки, бумаги и сумки и выходим из зала раньше запланированного.
Теперь можно начинать ждать понедельника. Машина из следственного изолятора еще не прибыла. Мы ждем ее в выделенной нам комнате. Я, Сандер, Фердинанд и Блин. Все хотят домой, но ни Фердинанд, ни Блин не отваживаются отпроситься пораньше. Сандер меряет комнату шагами, потом поворачивается к Фердинанд: «Я хочу, чтобы ты проверила, как идут переговоры между родными Денниса Оруэмаса и адвокатами Фагермана».
В школе Себастиан первым застрелил Денниса. Газеты раздули из этого шумиху, потому что первой жертвой стал темнокожий. Но Себастиан не был расистом. Дело было не в цвете кожи. Дело было совсем в другом. И хотя журналисты и пытались представить это убийство как вызванное расовыми мотивами и писали, что жители Юрсхольма ненавидят тех, кто на них не похож, на самом деле родители учеников никогда не возражали против детей из других районов. Даже наоборот. Зазнайка Самир и парочка темнокожих ребят хорошо смотрелись на фото на аккаунте гимназии в «Инстаграме», как фотография с рынка в Марракеше хорошо смотрится на политкорректной страничке моей мамы. Такие ученики – доказательство (с фильтром или без), что школа высоко ценит разностороннее образование, толерантность, отсутствие предрассудков и свободное время.
