Она вопросительно смотрела на Самира, в руках которого по-прежнему был микрофон. Он ответил мгновенно, словно ждал этого вопроса.
– Они будут протестовать.
– Вот именно.
Снова искренняя улыбка. Отцы затихли. Кристер топтался на месте. Этого он не ожидал.
– Они будут протестовать, – продолжила Барби. – Как? Устроят кровавую революцию? Начнут рубить головы на городской площади? Нет, мы этого не хотим. Лучше обвинить во всем иммигрантов. Сказать, что они наш главный расход.
Американка прищурила глаза и обвела взглядом публику.
– Вам смешно, – сказала она, но никто не смеялся.
Все молчали.
Кроме Самира.
Он снова заговорил, на этот раз уверенным голосом. В тот момент он казался совсем взрослым. И у него был прекрасный английский. Я и забыла, как хорошо он говорит по-английски.
– За всю историю человечества верхи никогда не отдавали власть добровольно, только в ходе революции.
– Это так, – кивнула американка, повернулась и уставилась на Себастиана. У него не было микрофона, он сидел, откинувшись на спинку стула, но все равно его хорошо было слышно.
– Фигня. Кто дает работу людям? Может, ты, Самир? Или твой папа – шофер такси?
Себастиан расхохотался. Но смеялся он один.
Она снова повернулась к Самиру и знаком попросила его ответить. Самир кивнул.
– Не стоит думать, что чем больше миллиардеров, тем лучше для Швеции.
Барби кивнула и дополнила:
– Можем обсудить и родителей, работающих водителями такси. Какие налоги они платят?
Молчи, взмолилась я про себя, молчи, Себастиан. Но он больше не пытался ничего сказать, только сложил руки на груди, словно готовясь ко сну.
– Мы удалились от темы, – произнесла американка. – Прежде чем охранники выведут меня, чтобы предотвратить беспорядки… – Она посмотрела на Самира, на родителей, стоящих вдоль стены, на Кристера, топтавшегося на месте. Потом снова заговорила. На этот раз спокойнее и обстоятельнее, может, потому, что голограммы не мешали.
– Помогают ли миллиардеры создавать рабочие места? Нет. Повышают ли они уровень благосостояния общества? Успешные компании и успешные предприниматели идут на пользу экономике. – Она посмотрела на родителей. – Я не вижу никакой проблемы в том, что люди становятся миллиардерами. Я ничего не имею против них. – Она кивнула Себастиану, который притворялся, что спит. – Я верю в капитализм, хотя многие мои соратники считают, что люди с моей внешностью верят только в коммунизм.
Кристер усмехнулся, но никто его примеру не последовал.
– Мне кажется, Самир хотел сказать, что существуют пределы социальному неравенству. Демократическое общество требует равноправия. И он прав. Сейчас я объясню почему.
В зале стало тихо. Всем был любопытно. Мы затаили дыхание.
– Социальный договор – дело серьезное. Обе стороны должны соблюдать свою часть соглашения ради сохранения справедливости. Несправедливо, если только низшие и средние слои населения финансируют государственные расходы. Несправедливо, если крупные предприятия платят меньше налогов, чем их малые и средние конкуренты. Это нарушение социального договора. И когда медсестра платит в процентном отношении больше налогов, чем наследник состояния… или когда налог на наследство отсутствует… – Она нарисовала пальцем ноль в воздухе. – Только подумайте – нулевой налог на наследство. А мы еще не затронули уход от налогов. Разве это согласно социальному договору? Разве в Библии не сказано «дающему да воздастся»? – Она сделала паузу, чтобы выпить воды. – Даже в США мы не такие щедрые. И не нужно быть коммунистом, чтобы констатировать, что социальные противоречия в США накалены до предела. И считать, что они не имеют никакого отношения к экономике, большая ошибка. Я согласна с тобой, Самир. Существуют те, кто выигрывает от того, что во всех проблемах общества винят меньшинства…и эти люди притворяются, что во всем виноваты, – она изобразила в воздухе кавычки, – «черномазые». В тридцатых это были евреи. Сегодня это беженцы.
Она замолчала. Никто не осмелился нарушить тишину. Люди не хотели верить, что существует прямая связь между деньгами и ненавистью к иммигрантам. Мы не расисты, мы на стороне добра, мы не такие, как эти грубые необразованные верзилы из партии «Шведские демократы».
Но возражать никто не стал.
Барби никого не обвинила, по крайней мере напрямую. Незаметно для публики она бросила взгляд на стенные часы, выпрямила спину и посмотрела на Самира.
– Не ожидала, что будет так весело.
В зале было так тихо, что явно было слышно, как бурчит один из родителей:
– Куда уж веселее.
Его английский был безупречен. Я его узнала. Это был директор одного из главных банков страны. Он почесал свои растрепанные волосы.
– Чертовски весело. Скоро Рождество. Я пойду сообщу коллегам, что они живут в налоговом раю. Это повод для шампанского.
Родители рассмеялись. Хорошее настроение вернулось. Это только политика. Нет поводов для ссоры. Если банкир не обиделся, то и у нас нет повода для обиды. Что известно Барби о нашей жизни в Швеции? Ха-ха. Хо-хо.
Мы разразились аплодисментами. Американка тоже захлопала и доверительно улыбнулась Самиру. Тот улыбнулся в ответ.
– Ты задаешь непростые вопросы, Самир, – сказала она, пока мы продолжали хлопать. – Продолжай задавать. Ты далеко пойдешь.
Когда Кристер поднялся на сцену, чтобы поблагодарить лектора, мои и Самира взгляды встретились. Щеки у него были красные.
«Молодец», – изобразила я одними губами. «Спасибо», – изобразил он в ответ. Я хотела сказать что-то еще, но он уже отвел взгляд. Я посмотрела на Себастиана. Тот дремал на стуле.
Кристер вручил американке цветы и книгу о Юрсхольме. Мы встали и начали аплодировать. После я отключила телефон и вышла из актового зала. Пусть кто-нибудь другой будит Себастиана.
После лекции у нас был перерыв в занятиях, но оставалось еще полдня учебы, а мне не хотелось говорить с Себастианом и не хотелось торчать на уроках, так что я поехала домой. Мамы дома нет, Лины тоже, так что я могу побыть одна. И мне нужно было побыть одной.
Я успела переодеться и залечь в кровать с ноутбуком, когда в дверь позвонили. Я знала, что Себастиан будет торчать под дверью, пока я не открою, поэтому поднялась с постели и пошла вниз отпирать.
Но это был не Себастиан. Это был Самир, запыхавшийся, словно после пробежки, через руку перекинута куртка.
– Можно войти?
Он оперся рукой о дверной косяк и наклонился вперед. Мускулы на руке напряглись. Я подошла к нему и погладила его по руке, покрытой короткими жесткими волосами, а потом прижалась губами к его губам, и меня словно обожгло. Наши языки сплелись. Он обнял меня рукой за талию.
