Журналисты шепчутся все громче, вот они уже говорят открыто, перебивая друг друга. В зале суда стоит шум и гам. У председателя суда на столе лежит бумага, но он в нее не смотрит.
– Суд постановил, что обвинение признано несостоятельным по нескольким пунктам. Обвинитель не доказал, что обвиняемая каким-либо образом принимала соучастие в убийстве, подстрекательстве к убийству или попытке убийства, и эти обвинения должны быть сняты немедленно.
44
Мама с папой сидят по обе стороны от меня на заднем сиденье машины Сандера. Папа обнимает меня рукой, держит спину прямо, прерывисто дышит ртом, он не выпускал меня из объятий с тех пор, как судья объявил, что я могу ехать домой. Папа не выпускал меня, даже когда обнимал Сандера (держался за мой рукав), когда пожимал руку Блину (держался за плечо), когда обнимал Фердинанд (держал руку у меня на затылке), но та даже не поняла, что ее пытаются обнять.
Мама вся горит. Ее бьет мелкая дрожь. Она держит мои руки в своих и гладит меня по пальцам, по ногтям, по костяшкам, словно желая удостовериться, что они все целы и на месте, что я действительно здесь, что я не плод ее воображения. Время от времени она нагибается ко мне, просовывает руку под ремень безопасности и поправляет складки на моей одежде. Гладит по щекам, прижимается носом к моим волосам. Мы не разговариваем. Не говорим, что мы «рады». Никто не сказал «я люблю тебя» или «спасибо Господу». Папа бормотал «спасибо-спасибо-спасибо» всем, с кем он обнимался, он говорит «спасибо», а мама, обнимая меня, шептала «прости». «Прости-прости-прости». Она шептала это едва слышно, только я могла слышать эти слова, и я обнимала ее в ответ. Прости.
Я ничего не говорю. Это невозможно. Я не могу.
Моя мама.
Сандер сказал, что нам лучше пожить пару дней в его загородном поместье, чтобы спрятаться от журналистов. Туда мы добираемся на большом пассажирском катере, но мы единственные на борту, судя по всему, его арендовали целиком. Когда он успел? Журналисты нас не беспокоят. Никто не спрашивает, как я себя чувствую, я рада, хотя знаю, что будет апелляция. Когда они спросили обвинителя, будет ли она подавать апелляцию, Лена Перссон с кислым видом ответила, что сначала ей надо ознакомиться с письменным вердиктом.
Сандер отвечал гораздо увереннее: «Мы довольны результатом процесса. Суд снял с моего клиента все обвинения, не думаю, что это решение может вызвать у кого-либо желание его оспорить».
Изображал ли Сандер уверенность? Не думаю. Сандеру нет нужды ничего изображать. Для этого у него есть Блин с его умением «ослабить узел галстука» и улыбаться с видом «мы такие крутые». Я выхожу на палубу, прижимаюсь животом к перилам, жмурюсь от ледяного ветра и чувствую, как глаза горят от слез.
Я и не знала, как скучаю по ветру, по свежему воздуху, холоду, ощущению свободы, когда ты посреди моря. Когда тебя окружает бетон, решетки и колючая проволока. Хорошее быстро забывается.
Я долго стою на палубе, наслаждаясь тем, как холод обжигает щеки, и не сразу замечаю, что ко мне подошел Сандер. На нем толстая куртка – раньше я ее не видела, кожаные перчатки на меху и незавязанная шапка-ушанка. Уши треплет ветром. Он напоминает дедушку.
– Дедушка ждет тебя, – сказала мама в машине. – Он очень рад, он скучал по тебе.
Сандер протягивает мне носовой платок из тонкого хлопка. Я вытираю глаза и нос. От платка пахнет табаком для трубки, я комкаю его в ладони.
Вы курите, адвокат Педер Сандер? Я так многого о вас не знаю. Можно звать вас Педер?
– Все закончилось? – спрашиваю я.
Он не отвечает. Смотрит на меня. В уголках губ рождается улыбка, но он сжимает губы и хлопает меня по плечу.
– Да, – говорит он. Хлопает три раза и оставляет руку у меня на плече. Может, он и лучший адвокат Швеции, но я вижу, что он лжет.
– Все закончилось.
Я беру его руку и обнимаю его на ледяном ветру, обнимаю крепче, чем намеревалась.
Для него процесс закончился. Он спас меня и приготовил чек. Платок я кладу в карман.
Мы подплываем к частному причалу, но не выключаем мотор. Мы спускаемся на берег. Там холоднее, чем в городе. Идет снег, море серое, как сталь, сгущаются сумерки, темнеют скалы. У меня с собой ничего нет. Все осталось в следственном изоляторе. Я поднимаюсь к дому и вижу на лестнице ее.
Она сидит на веранде. Она выше, чем я ее помню. Волосы нерасчесанные, кудрявая челка спуталась на лбу в колтун. Я ускоряю шаг, почти бегу. Присев на корточки рядом с ней, вижу, что у нее нет двух молочных зубов сверху.
Но она не смотрит на меня. Ее взгляд мечется, как солнечный зайчик, ни на чем не фокусируясь.
– Ты вернешься домой? – спрашивает она.
Я киваю, голос меня не слушается, но ей этого достаточно, она прижимается ко мне, обхватывает меня своими маленькими ручонками, обхватывает меня ногами за талию, цепляется за меня, плачет мне в шею. И то, что так долго раздирало меня острыми ногтями изнутри, тает и вытекает из меня со слезами.
– Я вернулась домой.
Благодарности
Юристы резонируют, писатели фантазируют. Я была юристом вдвое больше лет, чем писателем. Юрист хочет сделать как правильно. Писатель делает все, что хочет.
Я благодарю адвоката Петера Алтина за то, что он вычитал черновик, ответил на все мои вопросы, указал на ошибки, обсудил стратегию защиты в суде, посвятил мне много времени и поделился своим бесценным опытом. Если в книге есть неточности, то они допущены намеренно. Когда я неправильно называю номер дела и не пишу год, когда пишу неверный день и называю устами Майи председателя суда главным судьей, я выступаю в роли писателя, которому все дозволено, а не бывшего адвоката Малин Перссон Джолито, которая бы так не сделала.
Большое спасибо Перу Мелину, Кристине Эстерберг, Хокону Бернхардссону и другим сотрудникам пенитециарных учреждений за то, что они помогли мне лучше узнать, как выглядит повседневная жизнь молодого заключенного в тюрьме. Но я несу полную ответственность за то, каким получился результат.
Майя и ее друзья посещают Общую гимназию Юрсхольма, такой школы в реальности не существует. Сама я ходила в среднюю школу в Юрсхольме, а старшие классы заканчивала в гимназии в Дандеруде. Я позволила себе использовать воспоминания из моих школьных лет в этой книге, не спрашивая ни у кого разрешения.
Мари Эберстейн. Нам было восемь, когда мы начали писать рассказы о странных животных и их приключениях. Уже тогда ты была моей лучшей подругой и самым главным слушателем.
Оса Ларссон. Писатели обычно говорят, что писать романы – крайне одинокое занятие. Но с такой подругой, как ты, я не чувствую себя одинокой. Ты прекрасный советчик в том, что касается написания книг. И это ты заставила меня поверить в себя, отбросить все сомнения и закончить этот роман. Спасибо тебе.
