– А обуви сколько? – Филипп сражается с темно-серым кашемировым джемпером. – На половине наверняка даже ценники не сняты.
– Я не виновата. Это все для работы. – Я втискиваюсь в повседневные джинсы. Он не отвечает, и я прибавляю: – Положение обязывает, иначе я бы уже давно все раздала или выкинула.
Когда мы познакомились – на свадьбе нынче уже разведенных друзей из колледжа, – я красовалась в платье, позаимствованном у Клары. В нашей первой квартире гардероб отсутствовал вообще – мы счастливо обходились лишь одной вешалкой на двоих. Я тогда работала корреспондентом, а Филипп бухгалтером-стажером. Но я была счастлива. Выходные мы обычно проводили в постели, набивая животы гренками. Не бегали по магазинам. Читали книги. Разговаривали. А потом Филипп стал зарабатывать деньги. Сначала – просто деньги, потом – Приличные деньги, еще позже – Большие деньги. И тогда что-то такое случилось, совсем непонятное, не с деньгами, а с самим Филиппом: зарабатывание превратилось в западню, ловушку, в наркотик…
Кедровые ставни – сомкнутый ряд планок – послушно открываются, подчиняясь пульту дистанционного управления в руках мужа. Пульт – очередная его игрушка. Света особенно не прибавилось. Еще одно грязно-серое утро… Я наблюдаю, как присевший на угол кровати Филипп шнурует простые темно-синие мокасины – кожа и замша, лично купил в «Прада».
Пытаюсь нарисовать в воображении идиллическую картинку – мы в старости. Не получается.
Сегодня мы изображаем нормальную семью. Я изображаю. Прочла все газеты, но информация из них пока отправляется в мысленный ящичек с пометкой «Позже». Стараюсь не думать о работе – даже когда в субботнем обзоре «Таймс» натыкаюсь на сообщение о том, что Стэн приглашен в «Топ гир». Я умею быть разной. Мой мозг – как коровий желудок; если постараться, я могу ненужную часть захлопнуть и переключиться. Этому фокусу я научилась в детстве. И он помогал довести любое дело до конца, какой бы дурдом вокруг меня ни творился. Даже сейчас в напряженные моменты я мысленно представляю страницы школьных учебников: ньюфилдская «Биология» с дополнениями и исправлениями, лонгмановская «История двадцатого столетия» – покорившись силе детского упорства, они намертво отпечатались на моей сетчатке.
На улице пасмурно, но дождя нет, и когда Милли возвращается с занятий балетом, мы с ней спускаемся в подвал, оттаскиваем Филиппа от его драгоценных мониторов (какие-то сводные таблицы, новости финансового рынка от «Блумберг») и впихиваем в непромокаемый плащ. Он тщетно отбивается:
– Милли, малышка, «Самсунг» обваливается, неужели тебе все равно?
Но дочка вкладывает свою маленькую ладошку ему в руку и тянет прочь. А Филипп сегодня почему-то сопротивляется вяло.
Наш дом стоит на углу, а через дорогу, по диагонали, начинается узкий переулок, ведущий в парк. Ухватив нас обоих за руки, Милли – вязаные гамаши, полосатые резиновые сапожки – скачет по тротуару, словно пародия на восьмилетнюю девчушку. Моя дочь – олицетворение самых смелых мечтаний. Концентрированный сгусток энергии и жизнерадостности, она обожает школу и гимнастику, балет, хоккей и плавание. Поет в мини-хоре и играет в драмкружке. Любит своих друзей и семью. Она – чистый идеал ребенка, воплотивший в себе самое лучшее, что есть в нас обоих. Мама Филиппа говорит, Милли – это наше благословение, «почетная грамота, выданная за некое ваше доброе деяние». Тогда эту почетную грамоту заслуживаем не только мы, но и наша прежняя няня, Робин, сочетавшая в себе завидные запасы терпения с энергией и австралийским добродушием.
Мы переходим дорогу, Милли спотыкается и, вместо того, чтобы насупиться и надуться на злополучный бордюр – как среагировало бы большинство детей, – хихикает.
– У-у-упс! – Ореховые глазищи распахиваются в забавном изумлении: «Чуть не чебурахнулась!»
Сердце у меня сжимается, и я покрепче перехватываю родную ладошку. Прописные истины не врут: ради своей дочери я могла бы убить. Да, могла бы.
Мне странно очутиться в парке снова, как-то… неправильно. Не думала, что это чувство опять накроет, но – вот оно… На первый взгляд никаких признаков случившегося несчастья не заметно, парк живет обычной жизнью: путающиеся в собственных неокрепших ножках карапузы изображают игру в футбол; возле лесенки на матах – любители пилатеса; по аллеям группками бродят укутанные в пальто взрослые; носится на велосипедах полураздетая детвора…
Огибая газон, мы по дорожке направляемся к детской площадке. Я не отрываю глаз от земли – вдруг отыщется мой браслет? Вдруг, когда я бегала, он упал где-то здесь? Сообщаю Филиппу, что компания его университетских друзей собирается как-нибудь в выходные покататься на лыжах – звонил Родж, приглашал. Муж бормочет что-то нечленораздельно себе под нос, и мне потом придется эти невразумительные звуки оформить во внятный ответ, не то этот самый Родж решит, что его послание не дошло до адресата. Складываю ладони чашечкой, демонстративно прикрываю ими Миллины уши и напоминаю Филиппу, что завтра мы собирались повторно отпраздновать ее «день рождения»:
– Никаких гостей.
Я испекла еще один торт. Будут только его родители, подъедут пораньше и заберут нас, отправимся куда-нибудь пообедать. На следующей неделе они отбывают в морской круиз по выдающимся местам античного мира. Я всю неделю волновалась, что не согласовала эти планы с Филиппом – ему по воскресеньям порой нужно время для себя лично, – но он только пожимает плечами:
– Хорошо. – Будто ему абсолютно все равно.
Я пытаюсь отвлечься, но вот уже изгиб дорожки, дальше вход в кафе, теннисные корты и за ними – лесок. Тот самый лесок. Полиция не упускает ничего – весь участок оцеплен красно-белой пластиковой лентой; она тянется от дерева к столбу, от столба к ограде, извиваясь, трепещется на ветру, словно нелепый флаг. Владельцы кафе, предвидя убыточные выходные, установили кофейную палатку прямо на траве по эту сторону барьера. Да что ж такое? – меня вдруг начинает трясти, дыхание сбивается. Будто приступ клаустрофобии – дикое желание прорвать очерченную лентой границу, продраться туда, где лежит тело…
Милли замечает приятеля, бежит к детской площадке. Я, пошатываясь, делаю шаг к Филиппу, но ему кто-то звонит. Слушая, он склоняет голову, смотрит в землю; облаченная в «Прада» нога ворошит пучок травы.
На площадке полно знакомых лиц – родители из школы, соседи. Многие меня замечают и тут же отводят взгляд. Мне нелегко завязывать дружбу. Я постоянно занята, не бываю в нужное время в нужных местах, а если и бываю – например, успеваю забрать Милли из школы, – погружена в свои мысли. Мало того, Филипп далеко не в восторге от новых знакомств. У него, видите ли, нет времени напрягаться, тратить силы на всякие разговоры «а-расскажите-ка-мне-о-себе», ужины, вечеринки… У нас и так друзей достаточно, говорит он. Возможно. Только где они сейчас, эти мифические друзья? Если бы Милли до сих пор нужно было раскачивать на качелях или подстраховывать на горке! Тогда я знала бы, куда деть руки, знала бы, на что опереться… Но дочурка вполне самостоятельно резвится в кустах с ватагой ребятишек. К восьми годам лесенки приедаются, я понимаю. Разве лазанье по металлическим палкам-рейкам может сравниться с возможностью повисеть на настоящем дереве? Я сажусь на лавку, упираюсь локтями в колени и пытаюсь придать себе бодрый вид.
