– Ну и ну! – удивляюсь я. – Не исключено, что и с моей карточкой…
Правда, не исключено… Только обдумать эту версию кое-что мешает. Кое-что удивительное и сбивающее с толку. Мартина тирада. Куда подевался корявый английский? Теперь он вдруг стал не ломаным, а всего лишь неидеальным – словно склеенная из осколков амфора, в трещинах которой заметны капельки засохшего клея…
– Да. – Она поднимается, стряхивает зажатые в ладони крошки в мусорное ведро и распахивает дверцы пенала. Набирает ведро воды, хватает швабру и, яростно шлепая ею по полу резкими, отрывистыми движениями, с монотонностью робота принимается за уборку. – Так что будьте осторожны.
Швабра подъезжает ко мне, и я поджимаю ноги:
– Ой! – Сверкающие брызги кропят мои волосы. – Ты меня поймала!
В ответ – ни тени улыбки. Я не отрываю от Марты глаз – уголки губ у меня приподняты, я всем своим видом стараюсь донести до нее, что шучу, даже мышцы сводит от натуги, – но вижу лишь наигранную невозмутимость да слабый румянец. Лицо человека, прекрасно знающего, что за ним наблюдают. И снова мелькает мысль: что, если она врет? Вдруг ей есть что скрывать? Или это всего лишь игра моего воображения, вызванная культурными различиями между нами? Ведь далеко не все люди на свете, общаясь, пускают в ход улыбку. И далеко не каждое лицо обладает даром располагать к себе окружающих. Во мне просыпаются угрызения совести. И сомнения. Марта – лгунья? Воришка? Возможный подозреваемый? Да неужели?!
Однажды, когда мы плелись в потоке машин по Южной кольцевой, Стив старательно перемывал косточки какому-то немецкому футболисту: «Слишком методичный, слишком рациональный! Совсем не такой, как мы, – души в нем не хватает!» Тогда я отмахнулась: «Стив, ты же знаешь, я футболом не особенно интересуюсь». Но сейчас этот разговор всплыл в памяти. Неужели мы действительно так отличаемся? Чем на самом деле вызваны мои дурные предчувствия по поводу Марты? Интуицией? Или ксенофобией?
Поздно. Но спать мы не ложимся – наводим порядок. Неловкие союзницы. Марта пылесосит лестницу, а я занимаюсь комнатами – поправляю, перекладываю, придаю дому привычный вид. Мы почти не разговариваем, разве что перебрасываемся парой случайных фраз:
– Подай, пожалуйста, «Пронто».
Разделение труда и обязанностей. Об этом без устали твердят разные гуру от педагогики. Например, побывавшая на нашем диване в студии «суперняня» Джо Фрост, обворожительно невосприимчивая к хваленому обаянию Стэна.
Марта закрывает все ставни, отсекая обзор для любопытных глаз и фотообъективов. И проверяет подвал. Я этого сделать не решилась – тускло мерцающий, то и дело гаснущий и вспыхивающий вновь свет лампочки слишком уж напоминает ночные субботние триллеры семидесятых. «Не спускайся в подва-а-ал!.. У-у-у!..» Погреб – он и есть погреб, даже если назвать его подвальным этажом и оснастить суперсовременным тренажерным залом.
Марте же все нипочем, и она громко топает вниз по лестнице. Мне слышно, как она ходит по кабинету Филиппа – приглушенные звуки, шипение распыляемого баллончика с «Пронто», плеск воды, шлепки шваброй.
Пока няня возится внизу, я звоню миссис Мэттьюз, маме Иззи. Она ухитряется выразить мне сочувствие по поводу переделки, в которую я попала, и при этом дать понять, что жутко напугана тем, что она сама невольно оказалась втянута в мои дела. Но меня настолько переполняет благодарность, что я просто не обращаю на эту двусмысленность внимания. Миссис Мэттьюз зовет к телефону Милли. Я слышу в трубке быстрый топот дочкиных ножек, потом пыхтение – и моя душа поет от счастья. Милли совершенно такая же, как обычно, словно и не было вчерашнего утра – жизнерадостная, веселая, щебечущая. У них был тест по правописанию, и она набрала двадцать один балл из пятидесяти, но «это хорошо, мам, у Софии вообще только пятнадцать!» У Иззи – двухэтажная кровать.
– А внизу знаешь что? Совсем даже не другая кровать! Угадай! Стол!
Она спрашивает, вернулся ли папа.
– Нет, солнышко, еще не вернулся.
– Бедный наш папочка-трудяга… – с ласковой снисходительностью вздыхает она.
– Я люблю тебя, доченька…
В ответ раздается громкий недовольный вздох. И даже это выражение досады для меня звучит так сладко, так успокаивающе – настоящий лечебный бальзам на израненную душу…
Я застилаю чистые простыни. Прохладные и гладкие, благоухающие ароматом свежевыстиранного белья, они кажутся мне безликими и чужими. Выуживаю из шкафа рубашку Филиппа, заворачиваю в нее свою подушку – и вдыхаю его запах. Скажете – глупость? Да, знаю…
Совсем скоро Филипп проснется – в 23 часа по нашему времени в Сингапуре наступит раннее утро. И сразу же мне перезвонит.
Устраиваюсь поудобнее в кровати и жду…
Пятница
Ночью идет дождь – за окном шелестит, редкие капли стекают по дымоходу и с тихим стуком падают на горку фальшивого угля в камине. Окно прикрыто не полностью, и сквозь щель в комнату просачивается ветер… шевелит пододеяльник, ползет по коже…
Я закрываю глаза. И сразу же появляется лицо. Лицо Ани Дудек – затянувшая зрачки молочная пелена… вывалившийся язык… полосы и сине-багровые царапины на шее… Я в полудреме… Она цепляется за меня руками, впивается ногтями в тело… Жуткий зуд – словно под кожей мечутся, рыщут какие-то крошечные твари… целый выводок пауков… Я чешусь, царапаюсь – и просыпаюсь.
Сквозь планки закрытых ставен – не буду их открывать! – в комнату проникает немного света, он ложится треугольными бликами на пол и стены, помогает мне одеться. Спускаюсь в кухню. Завтрак – мюсли – заканчивается быстро. Встаю из-за стола, озираюсь. Филипп не позвонил. Может, проснувшись, он не увидел моего сообщения, а позже уже побоялся разбудить… Он скоро позвонит. Совсем скоро, я уверена.
В примыкающих к нашему дому садах растут грабы и еще какие-то высокие деревья, они загораживают нижние окна соседних особняков. Но вот с верхних этажей… Оттуда можно разглядеть мою кухню. Как-то раз я видела в соседском окне мужчину – неясные очертания голого торса, расплывчатое пятно плоти, черно-белая картинка, бледная клякса на темном фоне… Стена нашей кухни – одно сплошное стекло. Как там объяснял свою идею архитектор? «Впустите сад прямо в кухню»? Да ну его, этот сад! Закажу жалюзи!
Еще слишком рано, и в ожидании Стива я сажусь на крыльцо. Напряженно вслушиваюсь – не звякнет ли калитка, не раздадутся ли его шаги. С коврика на меня укоризненно смотрят газеты – неплотно скрученный, полурастрепанный рулон, словно рулет из размороженного слоеного теста. Было бы здорово сунуть их, не глядя, поглубже в мусорное ведро… или куда-нибудь спрятать, как спрятала однажды Милли книжку «Степка-растрепка» с кровожадными назидательными стишками. Под ванну. Но прессу я должна читать. Текущие происшествия – влекомые жизненным потоком обломки кораблекрушения – это моя работа. Ладно, проштудирую их в машине, заручившись моральной поддержкой Стива. Каким бы сумасшедшим ни выдался день и какими бы назидательными страшилками ни были напичканы эти газеты («О жуткой тетеньке, которая обнаружила тело»), – я справлюсь. Я переварю.
