– Я тебе вчера эсэмэску посылала. Наш физик Кен сказал, что тебя не было в шоу, в «Добром утре». Я подумала, ты приболела. А когда ты не ответила, решила, что вы с Филиппом куда-нибудь уехали или… Я вела уроки. Габи, я понятия ни о чем не имела, пока только что не увидела газеты в учительской!
– Мобильный потерялся… – Я подвываю. – Я тебе звонила домой…
– Ох, Габи, прости… Мы детей в театр водили. Если бы я знала…
– Неважно…
– Как это – неважно?! Мне даже подумать страшно, что с тобой случилось! Как ты?
– Нормально. – Фальшивый писк.
– А что делаешь?
– Уборкой занимаюсь.
– Уборкой? Серьезно?
Я с трудом сглатываю:
– Посудомойку разгружаю.
– Вот и хорошо. Домашние дела, между прочим, здорово отвлекают. Вот у нас на днях кот стащил моток пряжи и опутал им ножку стула… – Она живо описывает, как весело они вызволяли пряжу, как заняло это мероприятие целых два часа, и были эти два часа «самыми счастливыми» в ее трудовой деятельности.
Клара дает мне передышку. Как же хорошо она меня чувствует! В юности я иногда без приглашения являлась к ней домой, и она всегда безошибочно угадывала, что мне сейчас нужно – дружеский разговор или блаженная тишина.
Прикрываю трубку ладонью и высмаркиваюсь в обнаруженный под подушкой носовой платок.
– Кен говорит, эта девочка, что тебя замещает, ну та, что рассказывает у вас про социальные сети, тебе и в подметки не годится.
Я откашливаюсь:
– Правда?
– Никакого сравнения!
– Он что, мой поклонник? – Добавляю в голос чуточку тщеславия, чтобы уверить Клару в том, что я уже в норме.
– Разве только он? – мягко заверяет подруга. – Сама знаешь, у тебя их полно… Так что стряслось, Габи? Что это вообще такое?
– Долгая история…
– У меня есть пятнадцать минут, – серьезно сообщает она.
И я рассказываю все – или почти все. Про арест и допрос, про крошечные размеры камеры. О кредитке и итальянской почве не упоминаю. И не углубляюсь в подробности расспросов Периваля. Стоит мне только о нем подумать, как внутри все сжимается. Он всячески дает мне понять, что я как личность, как человек для него – пустое место; что он может вылепить из меня все, что угодно; и что именно к этому он стремится.
– А туалет в камере есть? – после того, как я замолкаю, интересуется Клара.
– В одной из них – был.
– И ты пользовалась?…
– Сходила один раз по-маленькому. Терпеть уже не могла. Больше ничего.
– А туалетная бумага?
– Нет. Пришлось просто стряхивать…
– Это же бесчеловечно! Шокирующее отсутствие туалетной бумаги в камерах полицейского участка в Баттерси! Напиши разоблачительную статью!
– Боюсь, не за горами совсем другая разоблачительная статья…
– Что, желтая пресса так и крутится возле твоего дома? На одном из снимков видны оливы. Кстати, выглядят чудесно.
– Да.
Она говорит, что теперь, когда полиция «осознала ошибочность своих действий», мне стоит пообщаться с кем-нибудь из писак, дать кому-нибудь одному эксклюзивное интервью. Тогда остальные отстанут. В шоу «Большой брат» так всегда бывает – когда одному журналисту удается «подцепить» изгнанного из дома участника, другим стервятникам ловить больше нечего.
– «Мояисториямоямýка»! – в одно слово провозглашает Клара. – Давай, действуй. Попробуй! И не забудь сказать про то, что в камере не было туалетной бумаги. Лоббируй! Добейся рассмотрения вопроса в парламенте!
– Я могу прославиться как человек, вернувший арестантам «Клинекс»…
– Или «Зеву»! – подхватывает она. – Или бумажные носовые платочки с алоэ. Или платочки тканевые… Или – чем черт не шутит! – может, даже влажные салфетки!
Мы смеемся. Опухшие глаза превратились в щелочки, в груди колет.
– Когда тебе на работу? – наконец спрашивает Клара.
– Терри дала мне несколько выходных. Инди, та девочка по соцсетям, давно мечтала занять мое место… А этот ваш физик, Кен, и правда говорит, что она не очень?…
– Да.
– Чувствую себя полным ничтожеством… – Голос у меня прерывается. – Клара, что мне делать?…
– Не делай ничего! У тебя психологическая травма. На работу всегда успеешь, а пока тебе надо отдохнуть. Побудь с Филиппом…
Раздается звонок. Ей пора к девятиклассникам, изучать «стойкость материалов». Она еще перезвонит, чтобы узнать, как мне «загорается». Хорошее слово «загорать»… Сразу рисуется море, ясное ласковое солнышко… От этого слова веет оптимизмом. А о том, что Филипп далеко, Клара не знает.
– Габи, ты у меня сильная! – добавляет она, и наружу наконец прорывается тревога, во время разговора скрывавшаяся за шуточками. – На твою долю в детстве выпало столько!.. А ты не сдавалась, боролась и победила. И сейчас справишься. Ты справлялась и не с таким!
Разговор окончен. Я выбираюсь из постели, умываюсь. Зеркало отражает красные глаза, впалые щеки. Одеваюсь. Любимые джинсы куда-то запропастились. Ничего, сойдут и спортивные штаны. Натягиваю джемпер. Сквозь щели в закрытых жалюзи разглядываю улицу. Тучи разошлись, открыв глубокое – синее, словно Юнион Джек, – небо; день обещает быть солнечным. Сколько еще народу пасется у дома? Головы… Прислонившиеся к машинам тела… Операторское оборудование на теплых каменных плитах… Лужицы в сточных канавах… Скука… Озябшие руки… Льющаяся из чьего-то плеера незамысловатая музыка… Пустая болтовня, обсуждение завтрашней игры: «Да, не мешало бы поставить Макэкрана в полузащиту, дали бы парнишке шанс».
Может, и правда по совету Клары выбрать кого-то одного и пообщаться? Надо будет спросить у Элисон Бретт. Когда она перезвонит.
И тут мой взгляд упирается в…
Периваль. Господи, с каким же ужасом я его ждала! Оказывается, в глубине души я была уверена, что он рано или поздно объявится, поэтому сейчас не удивляюсь.
Он стоит у ведущей в парк аллеи, через дорогу от дома, прислонился к обвитой плющом стене. Свободно свисающие вдоль тела руки; джинсы с заниженным шагом, зрительно укорачивающие ноги; запрокинутая голова. Высокомерные манеры, густые локоны… Он словно ступил сюда со страниц какого-то романа Диккенса. Грэдграйнд. Хэдстоун. Инспектор Бакет. Стоит, ковыряет землю носком туфли. Но вдруг вскидывает глаза – и впивается в меня взглядом.
Я отшатываюсь назад, к кровати. Тяжело вздыхает матрас. Падаю плашмя на одеяло и замираю, уставившись в потолок. Значит, от меня не отстали… Полиция вовсе не «осознала ошибочность своих действий». Что за бесконечная пытка… Желудок сжимается, словно пожирая сам себя, и проваливается куда-то вниз, в копчик.
Наконец мир вокруг меня прекращает кружиться. Вот ведь глупость! Ставни-то закрыты, значит, никакой Периваль видеть меня не может! Снова с силой стискиваю челюсти. Как только ноги перестают подкашиваться, поднимаюсь и выползаю из комнаты. Вниз, в кухню. Постоять. И – в сад. Теперь между нами целый особняк. Хотя и этого мне кажется мало. Я по-прежнему чувствую взгляд Периваля. Но ведь он не может одновременно быть и перед домом, и в том окне наверху, у соседей!.. Это невозможно. Он просто до смерти меня запугал. Я прячусь за яблоней – отсюда ни одного окна не видно. Вокруг пробуждается природа: набухает почками вишня, плющ тянет по стене листья, похожие на когтистую лапу. На нижнем побеге примостилась малиновка и бодро крутит по сторонам рыже-серой головкой.
