«Вытирала пыль»? Что за бред? Неужели нельзя спросить в лоб, без предисловий? Марта поднимает на меня тяжелый взгляд.
– И нашла свои джинсы! Ты, наверное, случайно сунула их в свой шкаф…
Она заливается румянцем. Все понятно и без слов, лицо красноречиво выдает следы внутренней борьбы.
– Простите, – наконец с трудом произносит она. – Я их брать на время. Хотела знать, буду ли я красива в них…
Я слегка оттаиваю:
– И как? Подошли?
– Нет, – она утыкается глазами назад в журнал.
– Ну, по крайней мере одна загадка разъяснилась. Но есть еще и другая. Куча конвертов и коробка с почтовыми квитанциями под кроватью.
Мартины пальцы постукивают по чашке. В глаза мне бросается черный лак и стразы. Такой маникюр самой не сделать, для этого нужен салон. Или мастер. Как Криста… Похоже, мой мир сжался до крайности, я все время натыкаюсь на одних и тех же людей. Будто случайная комета, которую занесло в густое скопление звезд чужой галактики…
– Вот я и подумала…
Она молча напряженно ждет продолжения.
– Знаешь, тебе незачем тратить на посылки домой собственные деньги. Они тебе пригодятся. Я хотела бы взять эти расходы на себя.
Не лицо – маска:
– Нет. Не надо. Все хорошо.
– Но ты так разоришься! Столько подарков!
– Не подарки. Это не подарки домой. Я продаю. – Она ставит кружку, поправляет собранные в хвост волосы. – Я торгую на «и-Бэй».
– На «и-Бэй»? – Меня вдруг охватывает нетерпеливое предчувствие. – А что продаешь?
– Разное.
Я смотрю на нее.
– Разное?
– Разное… я нахожу… покупаю дешево.
Вот оно! Туман рассеивается. Изображение на экране делается ярче. Надо просто нажать нужную кнопку. Все становится яснее ясного. Но ужасней не придумаешь… Она брала мои вещи. То, что плохо лежит. Воровала.
Ноги налились свинцом. Та-ак, лучше сесть.
– Ты продавала что-нибудь Ане Дудек?
Ее лицо опять становится непроницаемым, лежащие на столе руки неподвижны:
– Нет.
Врет?
– Знаешь, – не спуская с нее глаз, спокойно предлагаю я, – наверху стоит большой мешок с одеждой. Можешь его забрать. Или я отдам его на благотворительность. Выручку оставь себе. Займешься? Избавишь меня от хлопот?
Она трет глаза:
– Но…
С некоторым удовольствием замечаю, как ярко вспыхнули Мартины скулы. Похоже, я ее унизила. Мне, наверное, следовало бы возмущаться и негодовать. Но я испытываю невольное уважение. Так ли уж плохо то, что она делает? Мне ни к чему столько вещей. Да половина из них была с ценниками! Я ведь даже не заметила их исчезновения…
– А полиции ты о своем бизнесе рассказала?
– Нет.
– Они говорили, что ты им еще понадобишься? Периваль сегодня тебя расспрашивал?
– Нет.
Обессилев, я откидываюсь назад:
– Просто в голове не укладывается… Все улики в деле об Анином убийстве связаны не столько со мной лично, сколько с этим домом. С любым из нас, понимаешь? Сегодня Периваль сказал, что обнаружил что-то еще. Понятия не имею, что, и связано ли оно с нами – тоже. Может, и нет. Но бог с ним. Поражает меня другое. Почему мне полиция жизни не дает, а тебя почти не трогает?
Она пожимает плечами:
– Периваль говорит мне. Он знает, я – не убийца.
Как же тяжело подбирать слова! Тяжелее, чем казалось… Как спросить?…
– А откуда ты знаешь? – помолчав, пробую я выразить расползающиеся мысли.
– Откуда я знаю, что я – не убийца?
Я невольно расплываюсь в улыбке:
– Откуда ты знаешь, что он знает, что ты не убийца? Вот.
– Я знаю, потому что я не могла это сделать. Я все время была с одним человеком.
– С кем?
Она пускается в путаные объяснения. Сначала я никак не могу уловить, куда она клонит. Что-то про Милли, про страшный сон и про то, как в ночь Аниного убийства «Милли боялась и пришла в мою кровать». Смысл доходит до меня не сразу – Марта пела Милли песенки, рассказывала сказки про цыплят, – но, даже когда доходит, услышанное в голове не укладывается. Дождаться конца истории я не в силах:
– Что?… Что ты сказала?…
– Я говорю – я рассказала полиции, что я не могла убить Аню Дудек, потому что я всю ночь была с Милли.
Но я не слушаю. Не воспринимаю ее слова. Потому что мне плевать! Плевать, кто убил Аню Дудек. Плевать, чье алиби Периваль уточнял, а чье – нет… Единственное, что я сейчас понимаю: когда Милли приснился кошмар, она побежала не ко мне. Не ко мне, своей маме, а к Марте! Скрутилась калачиком у нее под боком… обхватила ручками… Эта девица с трудным характером, мрачноватая, одинокая и даже лицемерная; девица, позволяющая себе без спросу брать мои джинсы и пользоваться моими духами… пела моей девочке колыбельные в ту ночь, когда умерла Аня… пела… обнимала… защищала.
Разве может быть что-нибудь важнее?…
Звонит мобильный. Может, не отвечать?
Я лежу в полутьме на кровати. Марта уехала на вечерние занятия. В стенах что-то шуршит, поскрипывает и подвывает. На Тринити-роуд сегодня очень шумно, а может, просто ветер переменился и приносит слишком много звуков. Дом порой содрогается от его порывов…
В голове – каша, мой здравый смысл отступил под натиском неуверенности и страха. Меня гложет дурное предчувствие. Что-то случится… Ничего не кончилось…
– Это Джек, – произносит трубка, хотя я и так его узнаю. – Я звоню извиниться.
– За что? – как можно беспечнее откликаюсь я.
– За свою грубость и бестактность.
– Ничего страшного.
– Нет-нет, я виноват! Как я мог такое брякнуть? «Теледива Габи Мортимер»! Вы вовсе не теледива!
– Вот как?
– Ну, вы же понимаете, о чем я. Вы гораздо глубже всей этой телевизионной звездности!
– Спасибо.
– Я вел себя хреново…
– Хреново?
Он смеется:
– А что, так говорить нельзя?
Я тоже улыбаюсь:
– По возможности лучше этого слова избегать.
– Ну хорошо. Тогда… Я был засранцем!
Я поднимаю бровь, выражая сомнение:
– Засранцем?
– Что, тоже запрещено?
– Даже не знаю. Скорее всего, да.
– А кретин?
– Кретин, пожалуй, зачтется.
– Мне очень… не знаю…
