Вчерашнего числа, во время представления балета Венециянский карнавал, человек 10 зрителей, в числе которых, по показанию очевидных свидетелей, особенно отличался граф Потемкин, шикали самым обидным образом первой танцовщице г-жу Гюллень
[9] – даже в то время, когда ей никто еще не аплодировал, так что она большую часть своего па танцевала под это шиканье, весьма походящее на свист, и едва могла от страха окончить свое па, – к счастию, это случилось уже перед опущением занавеса, в противном случае балет не мог быть кончен. – Причины же сего обидного поступка против артистки, давно уже пользующейся любовью здешней публики, мне известны. Они основаны все на личностях и закулисных сплетнях, постыдных для сих господ – и совершенно не касающихся до зрителей. – Я вынужден был, Милостивый Государь, писать Вам о сем и просить вашей защиты, – потому более, что если Вы не употребите зависящие от Вас средства к прекращению сего беспорядка, то он неминуемо повторится, и легко может быть, что г-же Гюллень, не привыкшей к подобным оскорблениям, ничем ею не заслуженным, сделается дурно, и я должен буду приказать опустить занавес до окончания спектакля.
Бенкендорф, получив копию этого отношения, приказал начальнику 2-го жандармского округа С. И. Лесовскому, «чтобы он призвал бы г. Потемкина и сказал бы ему, что при первом шуме его просто вышлют из Москвы».
Власть, таким образом, вела себя уже более корректно и грозила невоздержанному театралу карой, более соответствующей его званию. Театрал же оставался верен себе и своей страстной любви к театру; он продолжал вести себя неподобающим образом – но без всякого политического подтекста, который так охотно готовы были ему приписать и русский царь, и французский шпион.
* * *
В истории с «шумом во французском театре» французский и русский «интерпретаторы» сошлись в так называемом «сильном» чтении реального происшествия: оба увидели в нем проявление бунтарских тенденций русского дворянства, только один (французский полковник) этому обрадовался, а другой (русский император) этого испугался. Однако на самом деле, как мы еще не раз убедимся в главах этой книги, участниками событий двигали мотивы гораздо менее радикальные. Речь шла вовсе не о политическом протесте против самодержавия, а о вещах куда более житейских: грызне разных ведомств, недовольстве москвичей конкретным полицейским чиновником, наконец, оскорбленном чувстве собственного достоинства. Разумеется, французу Ла Рю всех этих тонкостей было не разглядеть.
В следующей главе мы столкнемся с несколько иной ситуацией: здесь французский дипломат и русский император, казалось бы, интерпретируют происходящее противоположным образом, однако первый прав в своих подозрениях, а второй явно лукавит, и в конечном счете оказывается, что они оба думают об одном и том же.
В разном свете предстает в обоих эпизодах и особо интересующий нас «национальный вопрос», то есть отношение русских к французам. Подтверждается, что никакого отношения к «французам вообще» не существует: московские дворяне кричат «долой» француженке, хозяйке французского театра, бывшей «канатной плясунье», но поддерживают другую француженку – актрису этого театра; они устраивают в театре шум «точно как в Париже», но после так же темпераментно клянутся русскому царю в преданности, а некоторые, как граф Потемкин, даже используют для доказательств своей верноподданности вполне консервативную риторику и проповедуют «укоренение правил чистой веры, страха и любви к Богу и Государю». Симпатия к одним французам уживается с презрением к другим без всякой связи с политикой. Но бывает и так, что политика и история вмешиваются в дело; тогда меняется и отношение к французам: они превращаются в «надменных галлов», побежденных силой русского оружия.
4. Другой французский дипломат об открытии Александровской колонны (1834)
30 августа/11 сентября 1834 года в Петербурге на Дворцовой площади в присутствии императора Николая I, императорской фамилии, придворных дам и придворных кавалеров, членов Государственного совета, сенаторов, предводителей дворянства, депутатов от купечества, представителей духовенства и дипломатического корпуса, а также многотысячного войска и бесчисленных горожан (от дворян и чиновников до «народа вообще») была торжественно открыта Александровская колонна. Событие это вызвало живейший интерес у всего Петербурга, однако известен по крайней мере один человек, который сознательно манкировал торжеством: Пушкин, согласно его дневнику, «выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтобы не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами» (известно, что Пушкина тяготил этот низкий придворный чин, не отвечавший ни его возрасту, ни его заслугам). Менее известно, что на церемонии отсутствовала еще одна важная персона – посол Франции в Петербурге маршал Мезон.
Александровская колонна
Этот эпизод привлек внимание моего коллеги П. П. Черкасова, который посвятил ему статью в журнале «Родина» (2010. № 7. С. 113–116), вошедшую затем в его книгу «Шпионские и иные истории из архивов России и Франции» (М., 2015). Однако поскольку первый вариант моей статьи о маршале и колонне был напечатан тремя годами раньше первой публикации Черкасова, в сборнике «The Real Life of Pierre Delalande. Studies in Russian and Comparative Literature to Honor Alexander Dolinin» (Stanford, 2007), я сочла, что вправе вернуться к собственной интерпретации этого весьма показательного эпизода.
О причинах, которые помешали Мезону вместе с прочими иностранными дипломатами наблюдать за открытием колонны, он сам рассказал в чрезвычайно обстоятельных донесениях, которые посылал своему начальству в Париж и которые хранятся в архиве Министерства иностранных дел Франции. Поскольку в задачу послов входило как можно более подробное описание речей и поступков тех государей, при дворе которых они аккредитованы, донесения эти помогают с максимальной подробностью восстановить то, что происходило в конце августа (по старому стилю) в Зимнем дворце и посольстве Франции в Петербурге, и показать не только по дням, но едва ли не по минутам, как происходило общение французских дипломатов с российским императором и его министрами.
Маршал Никола-Жозеф Мезон (1771–1840), сменивший на посту посла в Петербурге другого маршала, Адольфа-Эдуарда-Казимира-Жозефа Мортье, герцога Тревизского, получил новое назначение осенью 1833 года, а в Петербург прибыл в самом начале 1834 года. Инструкция, полученная от министра иностранных дел герцога де Броя, предписывала Мезону, если император поведет «речи, оскорбительные для короля французов», незамедлительно покинуть Россию, оставив взамен себя поверенного в делах. Министр учитывал печальный опыт предыдущего посла, с которым император держался любезно, но принципиально отказывался обсуждать что бы то ни было, касавшееся посольских дел. Мезон знал об опыте Мортье; кроме того, он до назначения в Петербург представлял двор Луи-Филиппа в Вене и испытал на собственном опыте, с какими неприятностями может столкнуться посол «короля французов» при дворе абсолютного монарха. Супруга Меттерниха княгиня Мелани фон Меттерних записала в дневнике 26 июля 1832 года:
