Обнародование этих двух документов, особливо первого из них [то есть письма прусского короля], как легко убедится Ваше Сиятельство даже при беглом чтении, поставило вопрос совсем иначе. С этой поры сделалось очевидным, что цель церемонии 30 августа не та, какую правительство ей приписывало и какая изложена также в официальном церемониале, мною к сему прилагаемом. Очевидным сделалось, что природа этой церемонии переменилась и что превратилась она в манифестацию, для нас оскорбительную, содержащую неприличные намеки на события, которые составляют страницу нашей истории, лестную, быть может, для нашего оружия, но унизительную для наших судеб. С этих пор перестал я колебаться касательно решения, какое принять должен, ибо малейшее колебание бросило бы тень не только на достоинство отечества моего, но и на собственную мою честь. Все прочие соображения отступили под натиском чувств, всех нас одушевляющих. Ни маршалу Франции, ни тем более послу Его Величества не пристало находиться там, где воскрешаются эти прискорбные воспоминания, и я опорочил бы мундир мой и кокарду, когда бы согласился присутствовать на богослужении, где сотня тысяч голосов возносят благодарность небу за то, что именуют они прекращением несносного ига. Посему при первой же встрече с вице-канцлером объявил я ему о своем решении и не скрыл от него оснований оного. Изъяснил я их ему со всей умеренностью, какую положил себе за правило, но однако же и с прямотой и искренностью, каких подобный разговор от меня требовал.
Графа Нессельроде решимость моя сильно опечалила: попытался он ее поколебать, живописуя мне огорчение, какое причинит Императору мое отсутствие, но в том не преуспел. Граф сказал, что не знал ничего про обнародование письма короля прусского, что неизвестен ему оставался и приказ Императора войскам. Но, как бы там ни было, прибавил он, первая мысль, в этом он убежден, принадлежала не России; не Петербург посоветовал Пруссии прислать военную депутацию, а Пруссия навязала свою депутацию Петербургу; мне, сказал Нессельроде, известно наверное, что Император не желал сообщать приезду этой депутации официальный оттенок и, возможно, даже будет этим огорчен… Мне слишком легко было возразить на все эти доводы, внушенные графу Нессельроде его обычным стремлением к согласию и примирению. Ведь не король Вильгельм приказал напечатать свое письмо в русских газетах, не он отдавал приказ российской армии, а я не могу не счесть все это для нас оскорбительным. Под конец добавил я, что, поставленный перед выбором между двумя опасностями: невольно прогневить Его Императорское Величество или изменить тому, что почитаю я священнейшим своим долгом, – я колебаться не стану; однако, поскольку злого умысла в поступке моем не будет, то не будет на мне и вины, не говоря уж о том, что Император слишком справедлив и возвышен, чтобы не понять, какой настоятельной потребности я повинуюсь, и, без сомнения, первым меня за это одобрит.
Нессельроде, сообщает далее Мезон, еще раз попросил французского посла подумать и отказаться от решения не присутствовать на церемонии, но по виду собеседника понял, что все уговоры тщетны. Впрочем, вице-канцлер заверил Мезона, что до следующей встречи с ним не станет сообщать о его решении императору Николаю.
Следующая встреча Мезона с Нессельроде состоялась в тот же день; вице-канцлер опять пытался уговорить французского посла сменить гнев на милость, но после одного вырвавшегося у его собеседника признания француз лишь укрепился в своем намерении. Когда Мезон указал Нессельроде на то, что странно было бы послу Франции возносить благодарение Господу за несчастья своей страны, вице-канцлер вскричал: «Я предвидел эту трудность – и именно по этой причине я до последнего противился публикации церемониала в „Journal de Saint-Pétersbourg“». Иными словами, вице-канцлер надеялся, что информация о грядущей церемонии будет распространяться только на русском языке и до маршала Мезона не дойдет. Тем не менее этот церемониал все-таки был опубликован по-французски в приложении к выпускавшейся на французском языке газете «Journal de Saint-Pétersbourg» 18/30 августа, а в русских газетах 20 августа/1 сентября 1834 года; впрочем, ничего обидного для французской чести он не содержал. Пруссаки в нем не упомянуты вовсе, а «благодарственный господу молебен» предполагается вознести в «вечное поминовение в Бозе почивающему Императору Александру I» и за «многолетие русскому воинству».
Мезон между тем потребовал, чтобы вице-канцлер все-таки проинформировал императора о его реакции. Парижскому начальству он докладывал:
Полагаю, впрочем, что Император был уже извещен о моем решении, ибо я не счел нужным его скрывать и говорил о нем открыто всякий раз, когда случай представлялся. Должен прибавить, что решение это никого не удивило, и все без исключения, как среди местных жителей, так и среди дипломатов, тотчас его одобрили. По-другому и не могли они поступить, особенно те, кто помнит о линии поведения, избранной в последние годы графом Поццо [российским послом в Париже], и о его внезапных исчезновениях накануне церемоний, в которых не подобало ему принимать участие. Пора наконец России, чье своенравие и резкость вошли уже при всех европейских дворах в пословицу, начать считаться с другими державами и привыкнуть к тому, что на выходки ее дипломатов будут ей другие отвечать той же монетой.
Долго размышлял я о том, должно ли мне уехать из города, чтобы под этим благовидным предлогом не присутствовать на открытии колонны, или же следует в назначенный день просто-напросто остаться дома и не покидать своего особняка. В конце концов, г-н граф, выбрал я второй путь, и не только потому, что в Москве уже побывал, а куда еще двинуться в нынешнее время года, выдумать не мог; показалось мне, что побудительные причины моего поступка связаны слишком тесно с достоинством правительства Его Величества, чтобы стоило мне искать отговорки, которые вдобавок никого не обманут.
Впрочем, г-н граф, я прекрасно отдаю себе отчет в том, насколько чувствительно избранный мною способ действий заденет Императора и насколько сильно повлияет он в будущем на его отношение ко мне лично. Государь этот, который с трудом переносит малейшее сопротивление его воле, с великой досадой узрит, что желания его исполняются не беспрекословно и что власть его, какой бы абсолютной она ни слыла, не простирается далее круга, очерченного иностранными приличиями. Льстецы и царедворцы, окружающие Императора, не преминут воспользоваться случаем, чтобы разжечь его предубеждения против Франции и приписать решение мое тому образу мыслей, который всегда был ему особенно ненавистен [то есть конституционному и либеральному]; однако неприятные последствия этого эпизода смягчены будут тем обстоятельством, что через два-три дня после открытия колонны Государь сей должен предпринять длительное путешествие по внутренним губерниям своей империи. За время этого путешествия досада Императора успокоится, вдобавок не будет у него случая выказать эту досаду ни упорным молчанием, ни намеренным забвением, какого мог бы я опасаться, когда бы зависел от первого его впечатления, всегда сильного и необузданного.
29 августа/10 сентября 1834 года Мезон докладывает адмиралу де Риньи о впечатлении, какое произвел его отказ прийти на церемонию на императора Николая:
