Очень скоро Мезон получил возможность узнать все подробности не из уст Блома (которого Пушкин в дневнике назвал «нашим старинным шпионом», а упомянутый выше дипломат Лагрене в одном из донесений – «добровольным агентом, толмачом и глашатаем графа Нессельроде»), а прямо от самого вице-канцлера, который явился к французскому послу сразу по выходе от императора. Мезон пишет:
По облику и смущению г-на Нессельроде догадался я о том, какое усилие он над собою сделал и какое волнение испытал. По всей видимости, Император, против моих ожиданий, даже не подозревал о том, что я намерен воздержаться от посещения церемонии 11 сентября. Главные адъютанты и доверенные лица Императора, одним словом, люди из ближайшего его окружения, разумеется, обо всем знали, но никто не смел нарушить молчание и не желал приуготовить почву для вице-канцлера, так что сей последний был вправе сам выбрать подходящий момент и наиболее подобающий способ оповестить Императора о моем решении. Лишь только этот министр заговорил, Император не смог сдержать величайшего изумления и выказал живейшее огорчение. Как я имел честь докладывать Вашему Сиятельству, решение мое идет вразрез с одним из самых пылких его желаний: до меня дошли известия, что на репетициях церемониального марша Его Величество несколько раз упоминал мою особу и рассчитывал на мое присутствие. «Однако, – вскричал Император, – что побудило маршала так резко переменить планы? Откуда эта странная щепетильность и что именно в открытии колонны могло так сильно его смутить?» После этого не слишком обнадеживающего вступления вице-канцлер, дождавшись, чтобы первый приступ гнева немного утих, попытался объяснить Императору, что характер мой остался прежним, что я, как и раньше, выступаю за согласие и примирение, что возвращение мое из Москвы не оставляет на сей счет ни малейшего сомнения, ибо подтверждает разом и желание мое исполнять волю Императора, и намерение присутствовать на готовящемся празднестве, однако обнародование письма прусского короля и императорского приказа войскам заставили меня переменить мнение, ибо есть обязанности, коими я не вправе пренебречь. «Однако, – возразил Император, – я ведь не знакомил маршала с этими документами; это все дела семейные, и он о них знать не обязан: будь он хоть немного снисходительнее, он бы этим знанием пренебрег».
Графу Нессельроде пришлось проявить настойчивость, дабы довести до сведения Императора, что ожидания его несбыточны, что известность, какую получили письмо прусского короля и приказ самого Императора, чересчур велики для того, чтобы мог я оставаться в неведении на сей счет, а в таком случае притворяться ни о чем не подозревающим нет смысла, да вдобавок такое поведение противоречило бы моему уважению к самому себе и прямоте моего характера. «Пустое, – перебил графа Император, – надеюсь, г-н посол не намерен порвать со мной. Он получил официальное приглашение от обер-церемониймейстера; пусть ответит, должен же я знать, как обстоит дело». На это вице-канцлер заметил Императору, что из деликатности, за которую русский кабинет, напротив, должен быть мне признателен, я желал бы воздержаться от официальных заявлений, которые сообщили бы этому и без того досадному эпизоду ненужную гласность; что я предпочел дать ответ лично вице-канцлеру, дабы он передал его Императору, ибо это позволит избежать ненужного шума и, по крайней мере, соблюсти внешние приличия. Император, однако, не захотел довольствоваться этими уверениями; он желал получить объяснения лично от меня напрямую, и ничто не могло заставить его отказаться от этого намерения. В противном случае, говорил он, поступок мой будет иметь вид недружественного. Наконец, после долгого обсуждения Император согласился, чтобы утром в день открытия колонны я сообщил ему через одного из моих адъютантов, что здоровье не позволяет мне присутствовать на церемонии.
Именно это и предложил мне граф Нессельроде, заверив, что, если мне угодно будет принять это предложение, отсутствие мое, относительно истинной причины которого никто не усомнится, не будет, по крайней мере, раздражать Императора.
Я счел, г-н граф, что не вправе упорствовать и должен выполнить то, чего от меня ожидают; итак, было решено, что назавтра в восемь утра я пошлю во дворец г-на де Ла Рю, моего адъютанта, пользующегося расположением Императора, тот примет его у себя в кабинете, и там г-н де Ла Рю исполнит данное ему поручение.
Лишь только мы пришли к согласию на сей счет, граф Нессельроде, до того по всей видимости пребывавший во власти тревоги и досады, вздохнул свободнее, как будто сбросил тяжкий груз. Я счел необходимым воспользоваться случаем и без околичностей пожаловаться на неприязнь, какую, судя по всему, питает Император к нам и какую выказывает он так часто, что известия о ней регулярно до меня доходят. Я добавил, что эти резкие перемены настроения и приступы гнева кажутся мне столь же оскорбительными, сколь и неприличными; что я имею тем больше оснований им удивляться, что в личных беседах со мной Император нередко избирал совсем иную манеру и это давало мне основания полагать, что предубеждениям его пришел конец, но, к несчастью, последние несколько дней убедили меня в том, что неприязнь не угасла и сказывается так явственно, что не позволяет мне хранить молчание. Мне не составило труда подкрепить мое заявление примерами; среди прочего я указал вице-канцлеру на случай, о коем узнал не далее, как нынче утром.
По рассеянности, которая с самого начала показалась мне весьма неуместной, архитектор Монферран, занятый украшением площади, где воздвигнута колонна, обтянул парадный балкон, выстроенный нарочно по случаю церемонии для императорского семейства и двора, трехцветными тканями
[12]. Позавчера, осматривая площадь, Император, вообще несдержанный в выражениях, дал волю негодованию, которое сначала излил на архитектора, но, к несчастью, этим не ограничился. «Вы ведь прекрасно знаете, – воскликнул он, – что я не люблю эти цвета», – и немедля приказал заменить красное сукно желтым. Нынче весь Петербург только и толкует, что об этой выходке, и Вашему Сиятельству не составит труда догадаться о том действии, какое она производит. Г-н Нессельроде, впрочем, утверждал, что ничего не знает об этом последнем происшествии. «Император, – продолжал я, – далеко не впервые позволяет себе эти неприличные демонстрации; до сего дня я не считал нужным говорить с вами о них и не докладывал о них своему правительству, я ими пренебрегал, ибо знал, что они не способны нас унизить. Однако терпение имеет свои пределы, и выходки такого рода свидетельствуют о недоброжелательстве, какое послу сносить неприлично». – «Что же делать, г-н маршал, – вскричал граф Нессельроде, воздев руки к небу, – я не хуже вас чувствую, насколько прискорбно подобное поведение, но вы ведь знаете, как резок и неукротим характер Императора. Сколько бы мы с вами ни пытались смирить эти невольные порывы, ни вы, ни я в том не преуспеем. Впрочем, скажу вам совершенно искренне: вы добились многого. Продолжайте исполнять свой долг, не обращая внимания на эти прискорбные выпады, которых трудно избежать, но которые, уверяю вас, ровным счетом ничего не означают; Император с каждым днем проникается к вам все большим расположением, дела идут все лучше, и я постоянно получаю этому подтверждения несомнительные».
