Зять императора – герцог Лейхтенбергский, в июле 1839 года, накануне празднования 25-летия Бородинского сражения, женившийся на дочери Николая I, великой княжне Марии Николаевне; его отец, Евгений де Богарне, пасынок Наполеона, в ходе кампании 1812 года командовал 4-м пехотным корпусом Великой армии.
В 1839 году не заметить антифранцузской направленности устроенного императором торжества было невозможно; в 1834 году эта направленность была еще не так очевидна, но повышенная чувствительность Мезона, объяснявшаяся и его биографическими обстоятельствами (он двадцать лет назад входил в число тех самых торжествующих, а затем побежденных галлов), и сложным положением июльской Франции на политической сцене, позволила ему уже в 1834 году разглядеть эту вторую, воинственную и антифранцузскую символику колонны.
Что же касается императора, то он, когда отрицал подобную интерпретацию колонны, явно лукавил; само приглашение прусских ветеранов свидетельствует о том, что он прекрасно сознавал, каким именно событиям ставит памятник. Впрочем, если Николай и хотел воздвижением колонны напомнить французам об их поражении двадцатилетней давности, это вовсе не мешало ему восхищаться военным гением и военными подвигами Наполеона (о его восторженном отношении к французскому императору и французской армии уже шла речь в главе второй, с. 125–127). Мезон это хорошо сознавал и до конца своего пребывания на посту французского посла в Петербурге (он был отозван в Париж в начале 1835 года, а 30 апреля 1835 года назначен военным министром) продолжал делать ставку именно на эти симпатии Николая I, надеясь использовать их для укрепления отношений между июльской Францией и Россией. 28 декабря 1834 года, отправляя донесение королю Луи-Филиппу с бывшим офицером наполеоновской армии художником Жаном-Шарлем Ланглуа, Мезон докладывал:
Между прочим, Ланглуа специализировался на создании панорам и, возвратившись во Францию, использовал в своих новых творениях русскую тематику: по свежим следам, в 1835 году, показал парижанам «Сражение на Москве-реке» (то есть Бородинское), а в 1839 году продемонстрировал панораму «Пожар Москвы».
Донесения Мезона об открытии Александровской колонны и связанных с этим дипломатических переживаниях показывают, что представляли собой будни французских дипломатов в России, но главное, они свидетельствуют о том, что русский император и французский дипломат могли совпасть в интерпретации события (и для Мезона, и для Николая антифранцузская направленность колонны была совершенно очевидна, хотя Николай и клялся в обратном), пусть даже для одного такая интерпретация была неприемлемой, а для другого – искомой и желанной.
Маршал Мезон провел в России около года и уехал, не переменив своих политических убеждений. Известен, однако, случай, когда ничуть не более долгое пребывание в России оказало на француза, впрочем не столь высокопоставленного, действие гораздо более сильное и неожиданное. Об этом – следующая глава.
5. Французский учитель в Москве (1828–1829)
6 ноября 1828 года на почту в Москве было подано французское письмо из Москвы от 3/15 ноября 1828 года от некоего Л. Париса «к Парису в Париж»:
Любезный Полен! Я обещал тебе написать сразу по приезде в Россию, однако же до сих пор обещания своего не исполнил, хотя нахожусь в Москве уже больше месяца, а до того две недели провел в Петербурге. – Начну вот с чего: парижанин не в силах составить верное впечатление о стране, где я обитаю ныне; посему, ежели ты желаешь прислушаться к моим наблюдениям, заклинаю тебя забыть все, что ты знал и думал о ней прежде. Ты спросишь, может ли человек образованный надеяться преуспеть здесь, занявшись литературой? ни в малейшей степени. Препятствует этому, во-первых, всевластная цензура, чьи неумолимые ножницы грозят всему, что претендует не скажу на звание литературного произведения, но, по крайней мере, на выход из печати. В Москве имеют хождение только невинные французские сочинения XVII и XVIII веков. Вольтер и Руссо получают доступ к жителям этого города лишь тайком либо по специальному разрешению. Что до газет, их нередко задерживают на границе, так что пересечь ее им дозволяется не прежде, чем каждая их строчка будет прочитана, взвешена и разобрана по косточкам. В Российской империи печатаются три или четыре газеты, из них две на французском языке: Journal de Saint-Pétersbourg и Journal d’Odessa; читают их с величайшей жадностью, ибо из всей печатной продукции они одни сближают Россию с Парижем. А между тем что содержится в этих листках? Более или менее достоверные известия о придворной жизни, впрочем весьма пустые, несколько слов о греческих делах, о которых сообщается лишь то, что невозможно скрыть, и бледные отрывки из нескольких иностранных газет. Ни слова ни о политике, ни об экономике, ни об истинной словесности, иными словами, никакой литературной критики. Некий француз, по фамилии Лаво, год назад начал выпускать ежемесячную газету, которую именует литературной. И что же? Эта газета насчитывает от силы полсотни подписчиков, да и те ее не читают, так что в самом скором времени ей грозит банкротство. По всем этим причинам, а также и по разным другим, которые я сообщу тебе позднее, нам надобно отказаться от намерения сочинять литературные корреспонденции и доводить их до сведения публики. То, что ты напишешь мне, не только не попадет в печать, но будет немедленно остановлено на границе; что же до меня, то я, рассказывая тебе о здешней жизни, вынужден буду – ради того, чтобы письмо мое дошло до тебя, – либо льстить, либо выдумывать, ибо как могу я быть честным в стране, которая не желает ни сама слышать правду, ни позволить узнать ее другим! Скажу короче: если меня заподозрят в том, что я намерен возвысить голос, я тотчас буду задержан и отправлен – не в Сибирь, нынче до этого дело не доходит, – но за границу, и вдобавок без паспорта, что, согласись, тоже имеет свои неприятные стороны. Впрочем, довольно рассуждать о цензуре тех стран, где мы живем, поговорим о наших собственных делах или, по крайней мере, о том, что не может никого оскорбить. – В доме Урусовых я нашел все, о чем можно только мечтать, очутившись в такой стране, как Россия, – учтивость, предупредительность, заботливость и тысячу рублей, уплаченных вперед. Таковы личные мои обстоятельства. – Что же касается до русского образования, то, когда я сравниваю его с французским, одна вещь изумляет меня бесконечно: различие в результатах; плодом французского образования явилось обилие людей выдающихся, плоды же русского образования по сей день ничтожны; а между тем здесь не редкость люди, говорящие чисто и без акцента на пяти или шести языках, однако же люди эти замечательны только своими титулами и не умеют найти своим познаниям, как бы разнообразны они ни были, никакого применения. Каждый юный русский – я говорю, разумеется, лишь о дворянах – изучает французский язык, который служит ему в повседневной жизни, русский, которым пользуется он лишь в сношениях со слугами, детьми и немногочисленными соотечественниками, не знающими нашего языка; изучает он также немецкий, английский, латынь и греческий, каковые четыре языка потребны ему так же мало, как мне арабский. Помимо языков обучают его также математике, без которой, как здесь полагают, обойтись невозможно; музыке, которую считают необходимо нужной, а также танцам, фехтованию, верховой езде, не говоря уже об истории и географии, которую русские юноши знают, как правило, в совершенстве; а также физике, теологии, физиологии – да-да, именно так, и я изумляюсь чудесным свойствам человеческого ума, когда думаю о том, что здешние юноши осваивают все это без труда, без усилий и почти всегда с успехом. Ты не станешь спрашивать у меня, предстоит ли мне обучать моих учеников всем перечисленными наукам, ибо ты прекрасно знаешь, на что я способен. Мне, впрочем, не пришлось обнаружить мое невежество. Дети уже имели учителей по математике, русскому, немецкому, английскому, музыке и танцам. Так что я взялся обучать их только французскому и всему, что с этим связано, а именно истории, географии, астрономии и латыни; подразумевается, что позднее мы добавим к этому греческий и итальянский, risum teneatis
[13]! – Ты и вообразить не можешь, какое страстное желание учиться проснулось во мне с тех пор, как я оказался в России. Впрочем, в моем положении это не только потребность, но и необходимость. Самое забавное, что, несмотря на глубочайшее невежество, в каком я пребывал до сегодняшнего дня, здесь я слыву человеком достойнейшим, что же касается экзамена, которому я подвергся, скажу тебе, что я, хоть и говорю на родном языке довольно чисто, знаю его лишь наполовину, так что у меня были известные основания этого экзамена опасаться. Экзаменующие спросили у меня, на какие вопросы мне угодно отвечать (ибо выбор предоставляется экзаменуемым). Я отвечал ученому ареопагу, что желал бы быть спрошенным о литературе, а следственно, и о языке французском. Тогда предложили мне изложить вкратце соображения свои об сем предмете, чему я и предался перед лицом экзаменаторов. Я сравнил литературу века Людовика XIV с литературой веков Августа и Перикла – тема банальная и многократно трактованная. Я, само собой разумеется, отдал пальму первенства нашей литературе и привел судей моих в такое восхищение, что они единогласно решили ни о чем другом меня не спрашивать и счесть экзамен сданным, в доказательство чего выдали мне великолепный диплом с весьма лестной характеристикой. – В заключение замечу, что литературы в собственном смысле слова здесь не существует, однако же страна эта весьма хорошо приспособлена для ученых занятий, если понимать под ними приобщение учеников к знаниям, добытым другими; иное дело – новые идеи в какой бы то ни было сфере; их здесь нет и в помине. Русские – весьма ловкие подражатели, хитроумные и умелые копиисты, но творчество и изобретение – слова, в этой стране ровно ничего не значащие и совершенно неупотребительные. – Как бы страстно ни желал я увидеть здесь тебя и Полину
[14], я все же советую тебе, если ты сумеешь каким-то образом свести концы с концами в Париже, там и оставаться, ибо, во-первых, там ты будешь на родине, рядом с матушкой, а во-вторых, повторю еще раз: Россия и Москва отличаются от Франции так сильно, что ты и представить не можешь! Позже я рассчитываю изложить тебе свои мысли и наблюдения на сей счет более подробно, так, чтобы ты увидел здешние края воочию и, следовательно, потерял охоту здесь оказаться – если, конечно, ты ее когда-нибудь имел. Не думай, впрочем, чтобы я был здесь несчастлив; это – вещь невозможная, если вспомнить, как тяжко приходилось мне весь последний год во Франции. – Воспользуйся, дорогой Полен, ближайшей оказией, чтобы отправить мне ящик с книгами, которые оставил я в Париже и в которых испытываю самую большую нужду. – Замечу по этому поводу, что когда Огюст или ты будете отправлять ко мне эти книги, которые ожидаю я с нетерпением, следует вам заблаговременно вынуть из ящика все, что здесь считается подозрительным или запрещенным. Запрещена, в частности, книга Ансело: даже пошлый Ансело, который ничего здесь не видел, пьянствовал беспробудно и снискал себе в Москве, Петербурге и Кронштадте репутацию невежды и подлеца, и тот ухитрился не потрафить русским, а ведь он описал отнюдь не все их замечательные черты. ‹…› Кстати, о твоем лорде Байроне. Писатель этот известен здесь очень мало; полагаю, что сочинения его запрещены. Поэтому в посылку для меня вложи лишь несколько разрезанных экземляров. Если их пропустят, я спрошу у тебя следующих, однако надежды мало. ‹…› Смерть Императрицы-матери, о которой стало известно здесь дня три назад, – большое несчастие для всей России, обретавшей в ней своего ангела-хранителя. Траур – не меньшее несчастье для всех отраслей торговли, которая из-за прекращения празднеств, балов и театральных представлений совершенно приостановилась. Из Франции к нам прибыли вместе с м-ль Эжени актеры, которые по причине этих обстоятельств лишились средств к существованию
[15]. Во Франции после смерти государя обязательный траур длится не больше недели, а здесь – полгода, а то и целый год, и притом соблюдается очень строго. Так что для страны это бедствие двойное. – Средства связи здесь развиты так мало, что, как я узнал, в письме деньги послать невозможно; кстати о письмах, поскольку путешественникам запрещено брать с собой письма запечатанные, а я вовсе не хочу, чтобы содержание письма моего стало известно посторонним, я вверяю послание свое почте – впрочем, не без тревоги. – Пиши мне, прошу тебя, обо всем, что меня интересует, главное, о нашем семействе и о том, что до него касается, я же не могу писать к тебе часто по трем или четырем уважительным причинам, из коих самая главная состоит в том, что далеко не все письма, посланные отсюда, достигают адресатов, зато письма из Франции, за которые я плачу самолично, доходят превосходно.
