Бывали, следовательно, и такие плоды пребывания француза в России.
* * *
Если учителя Париса за его длинный язык из России выслали, то российская судьба другого учителя-француза, его ровесника Марен-Дарбеля, сложилась более удачно, хотя он также вызвал подозрения у высокопоставленных читателей его переписки.
6. Другой французский учитель в Москве (1829)
Через год после того, как III Отделение обеспокоилось вольномыслием учителя Париса, на московском почтамте было перлюстрировано другое письмо – на сей раз не написанное французским учителем, проживающим в Москве, но адресованное ему. 17 ноября 1829 года (по новому стилю) некий француз написал своему другу в Москву письмо, где весьма вольно и без должного почтения обсуждал плюсы и минусы недавно закончившейся Русско-турецкой войны, а в конце добавлял:
Читая газеты, друг мой, я размышлял о том, что ‹…› Император Николай награждает своих солдат медалями, потому что полагает, будто время цивилизовать его народ еще не пришло, а ведь он мог бы наградить их по-другому, сократив время их службы, что увеличило бы привязанность солдат к своей стране и к своим семьям, к которым они смогли бы возвратиться. Впрочем, он, возможно, хочет оставить это почетное право своему преемнику; возможно также, что народ решит цивилизоваться самостоятельно, ибо торговые сношения не замедлят внушить ему эту мысль.
4 декабря 1829 года Бенкендорф, обеспокоенный этим неподписанным письмом, запрашивает генерала Волкова, начальника 2-го жандармского округа, об адресате крамольного письма: «кто такой проживающий в Москве Марень-Дарбель, чем он занимается, давно ли в России, какие имеет связи и какою пользуется репутациею».
14 декабря Волков отвечает настоящим панегириком французу:
Парижский уроженец, жительство имеет в Москве Тверской части в доме князя Гагарина, у коего обучает детей, получая довольно значительные жалованье. В Россию впервые приехал 1824 года мая 8-го по паспорту из Парижа и, определясь к князю Гагарину, проживал у него несколько времени; потом по просьбе князя отправился в Париж для закупки разных книг, к воспитанию юношества необходимых; оттуда возвратился 1828 года декабря 20 дня по билету за подписанием исправляющего должность лифляндского гражданского губернатора Кубе; ныне для проживания в Москве получает срочные билеты из канцелярии военного генерал-губернатора. Из дому выезды весьма редкие – нравственности и поведения самого лучшего; имеет большие познания в науках, также знает языки французский и латинский; весьма любим и уважаем в доме князя Гагарина, и сам очень привязан к детям; в некоторых местах говорил, что желание его есть лишь докончить воспитание детей князя, что может еще продлиться года два, и более в России к местам не определяться, а непременно возвратиться во Францию. Знакомства короткого ни с кем почти, а наипаче с иностранцами не имеет, кроме священника католической церкви аббата Николá и иностранца Пакко, находящегося также учителем в доме г. Смирнова. Общие отзывы на счет его репутации самые лучшие; в публичных местах и трактирах никогда не бывает; нынешнего лета выезжал в деревню князя Гагарина, где завел небольшую плантацию, в коей сам с детьми князя работал, желая дать им понятие о землепашестве и полевых работах. – Донося об оном Вашему Высокопревосходительству, в заключение с моей стороны честь имею присовокупить, что Марень-Дарбель известен мне от самого Парижа, когда я находился во Франции, а потом и здесь в Москве, знаю его как человека кроткого и имеющего выгодную репутацию.
Этот в высшей степени благоприятный отзыв подтверждает, что, когда старый друг Волкова А. Я. Булгаков в вышедшей после смерти жандармского генерала биографической брошюре назвал его «весьма деятельным покровителем» иностранцев, поселившихся в Москве, он не просто отдавал дань некрологическому жанру.
На том дело могло и прекратиться, поскольку князь Сергей Иванович Гагарин (1777–1862) выписал для обучения своего сына Ивана (1814–1882) и дочери Марии (1815–1902) в самом деле весьма достойного француза: Гюстав-Эфранор Марен-Дарбель (1802–1878), архивист-палеограф, учившийся в Париже в только что открытой Школе хартий, был человек образованный, здравомыслящий и благонамеренный. Он не писал на родину писем-памфлетов, не распускал язык в разговорах со случайными собеседниками и вторично привлек внимание III Отделения не по своей вине, а потому что во Франции у него была чересчур ревнивая и суетливая матушка. Она 29 апреля 1830 года написала сыну письмо, выписка из которого, сделанная на московском почтамте, была отослана в III Отделение. Г-жу Марен-Дарбель взволновало известие о связи с сына с проживающей в Москве французской актрисой мадемуазель Гортензией-Фелисите. Она сравнила ее с известной авантюристской Идой Сент-Эльм (1778–1845), выпустившей в 1827 году книгу «Записки современницы». Ида «шпионила и в пользу Республики, и в пользу Империи»; точно так же, предполагает г-жа Марен-Дарбель, мадемуазель Фелисите может шпионить одновременно и в пользу короля Франции, и в пользу императора российского, и далее матушка французского учителя приводит исторические аргументы, призванные подтвердить ее предположение:
Знатные жители Москвы никогда не поддерживали царствующую фамилию; один из предков Гагариных был подвешен в 50 локтях от земли по приказу Петра I, и сняли его оттуда лишь после того, как он испустил дух (см. в конце «Истории России», сочиненной графом де Сегюром); в пору коронации юный Гагарин не пошел играть с наследником, хотя приглашение ему было сделано; ныне князь, его отец, не слишком известен и ведет жизнь уединенную, но сын его, получивший прекрасное воспитание, впоследствии вполне может выдвинуться, тем более что гувернером у него молодой человек с сильной волей и хорошей репутацией; поэтому властям очень важно знать, что происходит в доме у Гагариных: ведь они, пусть даже от политики далеки, могут повлиять своими убеждениями на молодого наследника; потому-то м-ль Фелисите получила задание разведать, что и как, расставила силки и поймала гувернера в ту же ловушку, в какую попался наш праотец Адам, и если впоследствии молодой князь прославится и кто-то напишет его историю, хорошенькую роль сыграет в ней его гувернер, особенно если будет болтлив и нескромен, как его отец. Все, что ты мне пишешь о танцовщице, подтверждает вышесказанное; она любезна, прелестна, добра, горда, бескорыстна и проч.: еще бы, ведь ее услуги наверняка дорого оплачиваются. Она может себе позволить принимать тебя бесплатно. Будь я на твоем месте или, по крайней мере, будь я в Москве, я бы во всем разобралась, но ты? Ослепленный безумной страстью, ты увидишь только то, что захочет тебе показать она, – а ведь все печатные мемуары о событиях прошлого доказывают, что женщин такого рода часто используют для разведывания многих вещей. Бонапарт воспитывал таких дам нарочно. Если у тебя, друг мой, осталась хоть капля разума, признай, что я рассуждаю разумно. Я прошу тебя лишь об одном: стань мужчиной, вспомни, что дела – вещь серьезная, а развлечения – нет. Если ты не можешь без них обойтись, не можешь не превращать в дело государственной важности любовь, тем более любовь актрисы, которая по прихоти или по необходимости продается или отдается первому встречному, – Боже! неужели тебе суждено прожить жизнь бесчестную! Эта мысль меня убивает. Подумай хорошенько, любезный друг, о том, что в конце концов все тайное становится явным. Сейчас еще не поздно: тебя пожалеют как жертву обмана, но пройдет немного времени и тебя станут презирать… у тебя не останется никого, кроме матери: она-то не покинет тебя никогда… Но какую старость ты себе готовишь! Вообще все, что ты мне пишешь о Фелисите, все решительно, утверждает меня в моих предположениях, несмотря на тот успех, который она имеет среди твоих москвичей, которые, между нами говоря, отличаются прескверным вкусом. Они насмехаются, пишешь ты, над нашим климатом, над нашими потрескавшимися камнями и деревьями… да разве эти новички в делах науки не знают, что растения, как и люди, зависят от погоды? Право, господин де Сегюр совершенно прав; московиты очень тщеславны, раз вот так потешаются над другими. Я очень довольна тем, что им в историческом смысле отплатили той же монетой. Это одно из тех мест в книге, которое доставило мне самое большое удовольствие.
