Когда в 1850 году руководители III Отделения отчитываются о работе, проделанной за четверть века, они упоминают «порочные склонности и вредные политические идеи», «понятия, несогласные ни с нашею верою, ни с образом нашего правления», которые внушаются юношеству иностранными учителями и гувернерами «без всяких познаний», но не уточняют, к какой сфере – идеологической или физиологической – принадлежат эти пороки.
Авторы отчета гордятся принятыми мерами:
В отвращение этого [ «заразного» иностранного воспитания] в 1831 году Высочайше повелено воспитывать российское юношество, от 10 до 18 лет, не иначе, как в России; а с 1834 года никто из иностранцев не может быть учителем и воспитателем прежде выдержания строгого экзамена в науках и удостоверения в благонадежной нравственности. В то же время и самое домашнее воспитание в России подчинено наблюдению правительства. Это, остановив нашествие недостойных из-за границы, утвердило до некоторой степени в нашем отечестве национальное воспитание.
Удостоверения в благонадежной нравственности, как уже говорилось выше, требовались и до 1834 года; еще в 1831 году в Дополнительном постановлении к Уставу учебных заведений 1828 года было предписано, чтобы русские дипломаты за границей «неблагонадежным или подозрительным вовсе не выдавали паспортов на отъезд в Россию». Но эта потенциальная неблагонадежность опять-таки носила скорее идеологический, чем физиологический характер. «Мнение» министра народного просвещения С. С. Уварова «О мерах против умножения пансионов и частных учебных заведений», датированное 4 ноября 1833 года, называло главным недостатком иностранных учителей тот факт, что они не могут оставить «вкорененные в них нередко с самого детства понятия, мнения и предрассудки» и «в воспитании юношества постигнуть дух нашего правительства», «особливо в нынешнем расположении умов в Европе». В уже упомянутом «Положении о домашних наставниках и учителях» от 1 июля 1834 года иностранцам также предписывалось предъявлять отзывы о «поведении и нравственных качествах». Но, судя по всему, благонадежность и тут трактовалась прежде всего в идеологическом и политическом смысле: во всяком случае, когда каким-то иностранцам-педагогам полностью запрещали приезд в Россию, это, как правило, было связано с политическими причинами.
Сугубо политическую направленность правительственных мер, и в частности «Положения» 1834 года, хорошо ощущали иностранцы, например тогдашний посол Франции в России маршал Мезон, который, докладывая 12 августа 1834 года об этих мерах министру иностранных дел адмиралу де Риньи, объяснял их «тщеславием и ревностью русского общественного мнения, представители которого давно уже роптали против того, что воспитание российского юношества вверено в руки иностранцев». Мезон справедливо заключал, что цель «Положения» – «сделать образование более национальным, более русским и освободить его от тех чересчур прогрессивных, чересчур либеральных идей, в постепенном насаждении которых среди образованных сословий обвиняют иностранцев».
Идеология в правительственной системе ценностей стояла выше физиологии; поэтому случаи, подобные тому, который описан в деле «насильника Оливари», как правило, не становились предметом рефлексии ни в официальных документах, ни в художественной литературе, – что отнюдь не означает их отсутствия в реальном быту.
* * *
Российские власти отличали физиологические «грехи» французов от идеологических и, судя по всему, считали вторые куда более серьезными, чем первые. Не менее важным было и другое различение – между французами пришлыми и «своими», давно знакомыми. Ко вторым отношение было зачастую несравненно более снисходительным, свидетельством чему – следующий эпизод нашего повествования.
8. Французы, заподозренные в шпионаже и оправданные (1854–1855)
В октябре 1853 года Турция объявила войну Россия, а в марте 1854 года к Турции присоединились Франция и Англия. Война была названа Крымской, поскольку разворачивалась по преимуществу в Крыму, однако в 1854 году флот англо-французской коалиции действовал также в Балтийском море и готовился атаковать Кронштадтскую крепость. III Отделение принимало соответствующие военному времени меры. В мае 1854 года главноначальствующий III Отделением граф А. Ф. Орлов издал распоряжение об отобрании у выезжающих за границу англичан и французов бумаг чрезвычайной важности и задержании самих иностранцев, эти бумаги провозящих (оно процитировано выше, на с. 113–114).
И вот в этих-то обстоятельствах 27 июля 1854 года из Министерства внутренних дел поступает в III Отделение следующая бумага, датированная 26 июля и подписанная «за гражданского губернатора» вице-губернатором Н. М. Муравьевым:
25 сего июля на пароходе, принадлежащем г. Вышинскому, приехали в г. Шлиссельбург три неизвестных иностранца, наружность которых показалась тамошнему городничему подозрительною, подозрения его тем еще более начали оправдываться, когда те иностранцы сняли с парохода собственную их лодку, опустили в Неву и отправились по направлению в крепость, на требование же видов они [таковых] не представили, а объявили, что они французские подданные Леон Дюшен, Карл Парфе и Генрих Цимерман, приехали в Шлиссельбург будто бы для прогулки и живут постоянно в С [анкт] – Петербурге. При них находилась собственная их лодка, карта с окрестностями С [анкт-]Петербурга, маленький топорик и книга на французском языке.
По обстоятельствам настоящего времени означенных лиц с найденными при них вещами и отобранными показаниями имею честь представить при сем в III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии.
Что такое «обстоятельства настоящего времени», понятно: это обстоятельства военные. Обстоятельства совершенно не подходящие для того, чтобы подданные державы, с которой Россия находится в состоянии войны, катались на лодке под стенами Шлиссельбургской крепости, хоть и утратившей к этому времени военное значение, но все-таки остававшейся государственной тюрьмой. Астольф де Кюстин, побывавший в России в 1839 году, во время вполне мирное, получал разрешение на поездку в Шлиссельбургскую крепость от военного министра.
Поэтому шлиссельбургский городничий был, что называется, совершенно в своем праве, когда арестовал трех французов. Он представил их петербургскому гражданскому губернатору, а тот «препроводил сих иностранцев в III Отделение». 27 июля 1854 года «в час с половиною пополуночи» трое любителей лодочных прогулок «прибыли под арест в Штаб Корпуса жандармов» и были размещены «в комнатах под №: первый в 6-м, второй в 5-м, и последний в 3-м». Иностранцам предложили «вопросные пункты» касательно их имени, возраста, подданства, вероисповедания, постоянного жительства, занятий и, главное, касательно «найденной в лодке карты С[анкт] – Петербурга с окрестностями» («если принадлежит вам, то для какой надобности Вы имели ее при себе, ехавши в Шлиссельбург?»).
Из показаний их выяснилось, что:
39-летний французский подданный католик Карл Парфё «есть наставник сына князя Барятинского (адъютанта Военного министра), в доме которого и живет; отправился в Шлиссельбург для прогулки, не быв знаком ни с Циммерманом, ни с Дюшоном и сошелся с ними только на пароходе»; 29-летний французский подданный протестант Генрих Циммерман «состоит на службе гравером в Ассигнационном банке» и является главным инициатором преступного путешествия: по показаниям его сообщников, «лодка принадлежит означенному товарищу Генриху Циммерману, а карта принадлежит ему же и служит путеводителем в прогулках наших по окрестности на этой же самой лодке» (и вдобавок она «русская, издание Топографического Депо»); наконец, 30-летний католик, французский подданный Леон Дюшон «находится приказчиком в магазине (À la Renommée) брата своего здешнего купца 1-й гильдии Дюшона. Он здесь с малолетства и давно известен III Отделению».
