Дево умолял позволить ему устроить свой бенефис на петербургской сцене, а в ожидании спектакля просил о денежном вспомоществовании. Просьба была исполнена. 19 июля Бенкендорф известил француза о том, что
Его Императорское Величество изволил пожаловать ему три тысячи рублей ассигнациями на покрытие издержек по вторичному печатанию поэмы «Николаида», некоторые пассажи которой должны быть изменены ради того, чтобы поэма сия подлежала распространению в России,
и уже 5 августа француз благодарил шефа жандармов за деньги, которые, впрочем, «лишь отчасти помогли ему в нынешних его затруднениях», и продолжал просить о бенефисе. Сыграть он собирался пьесу собственного сочинения «Сен-Прё из „Новой Элоизы“», однако разрешения не получил, поскольку анонимный эксперт III Отделения охарактеризовал эту пьесу как «состоящую в явной вражде со здравым умом и хорошим вкусом». Не появилась и исправленная версия «Николаиды»: по его собственному позднейшему признанию, автор был вынужден отказаться от переиздания потому, что претензии цензоров лишили поэму «всякой стройности, всякой логики, да вдобавок и всякой ценности», однако более существенной, по-видимому, была другая причина: деньги, пожалованные на переиздание, ушли на латание дыр в личном бюджете.
Что же касается исправлений, которых требовали цензоры, то сведения о них можно почерпнуть из двух источников: реального цензурного дела, сохранившегося в бумагах Комитета цензуры иностранной, и более позднего сочинения Дево-Сен-Феликса – выпущенной в Париже в сентябре 1847 года книге «Россия и Польша. Историческая, политическая, литературная и анекдотическая мозаика» (о том, чем занимался Дево между 1839 и 1847 годами, известно мало: в 1842–1843 годах он жил в Севастополе, где содержал французский пансион, и Одессе, затем пару лет провел в Копенгагене, а в 1846 году вернулся в Париж).
«Мозаика» в самом деле мозаична по составу; в нее входят и автобиография Дево, и собрание его стихотворных сочинений, и запоздалый вклад во французскую «антикюстиниану»: отдельная статья «Еще одно слово о маркизе де Кюстине» и выпады против Кюстина, рассыпанные по другим разделам книги. Через четыре года после выхода книги Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году», когда основные критики и поклонники маркиза уже высказались печатно, семидесятилетний Дево-Сен-Феликс решил напомнить, что он так же, как и Кюстин, побывал в России в 1839 году, но имел «другую чернильницу, другое перо и, главное, совсем другой взгляд на вещи». Взгляд на вещи самого Дево очень прост: хорошему императору он противопоставляет плохих цензоров (недаром «Мозаике» предпослан эпиграф: «История слишком долго дремлет у подножия королевских тронов»). В самом деле, поэма «Николаида», пишет он,
была прочитана в рукописи Императором, и он изволил в знак своего удовлетворения вручить автору перстень, усыпанный брильянтами. Однако – возможно ли в это поверить?.. – поэма, удостоившаяся столь почетного Высочайшего одобрения, поэма, отпечатанная в Париже, не смогла удовлетворить строгих блюстителей порядка из санкт-петербургского Цензурного комитета. Желая добиться позволения напечатать мое сочинение, я внес в него все необходимые исправления. После двухмесячного ожидания получил я поэму назад изуродованной еще сильнее: вторая песнь была вымарана вся целиком. Поскольку эта новая насильственная мера лишила творение мое всякой стройности, всякой логики да вдобавок и всякой ценности, мне пришлось отказаться от его напечатания [то есть от перепечатывания исправленного варианта].
Восемь лет спустя Дево несколько искажает реальную картину событий: поэму его цензоры рассматривали всего один раз, 14 июня, а от перепечатывания ее он, как я уже упоминала, отказался не по идеологическим или эстетическим, а по финансовым причинам. Но аргументы Дево в его споре с Кюстином и русскими цензорами не становятся от этого менее интересными.
Что сказал бы г-н де Кюстин, окажись он на моем месте? Он метал бы громы и молнии, и было от чего прийти в ярость! Я также был в ярости… Однако всяк в своем доме хозяин… а между тем сочинение мое носило характер сугубо апологетический. – Кто же повинен в этой ошибке или, вернее сказать, в этой несправедливости? – Государь? ни в коей мере, ведь он одобрил поэму, он наградил ее автора… Повинны были цензоры слишком мало просвещенные, слишком плохо знакомые с нашим языком и с неологизмами, рожденными корифеями нашей нынешней литературы, а главное, нашей новейшей поэзии. Любое сложносоставное слово, которого не найти в словарях, принимали эти цензоры за оскорбление.
И далее Дево в своей манере рассказывает о претензиях, которые предъявили ему цензоры. Реальные цензорские замечания гораздо более скупы и лаконичны, чем многословный и витиеватый рассказ Дево, однако суть этих замечаний он передает вполне точно. Чтобы понять эту суть, следует обратиться к тексту поэмы. Первая песнь начинается, естественным образом, с восхваления того, кому она посвящена, – великодушного и не страшащегося правды императора Николая:
Сей созерцая лик, короною венчанный,
К стихам смирю любовь и дар, мне Богом данный.
Робею воспевать героя и царя,
Покорствуют кому закаты и заря…
Тем не менее далее Дево не только воспевает императора, но и настойчиво перечисляет многочисленные опасности, которые ему грозят (и которые он, впрочем, успешно отражает):
Пусть силятся враги зловредные плесть ковы,
Тебе все нипочем, их поразишь ты снова;
И все бунтовщики, представ перед тобой,
К ногам твоим падут с униженной мольбой;
Я более скажу: нет, зависти отрава,
Змея, что губит всех налево и направо,
Напрасно будет яд свой черный изрыгать:
Твой памятник она не сможет оболгать.
Обращаясь к Николаю, Дево заверяет его в том, что, хотя «под солнцем севера твой трон терзают грозы», ни явные цареубийцы, ни тайные завистники-царедворцы, которые всякий год на этот трон покушаются, осуществить свои черные замыслы не сумеют. Однако на этой констатации он не останавливается и через несколько строк опять поминает убийц, чьи кинжалы грозят вонзиться царю в грудь. Впрочем, царь знает, как отвести эти кинжалы, как разрушить коварные замыслы врагов:
К суду Фемиды всех новаторов призвать,
Вердиктом громовым их строго покарать.
Чтоб государство впредь спокойно расцветало,
Одной иль двух голов, увы, бывает мало.
Пожары, что Бабёф разжег своей рукой,
Грозили вспыхнуть вновь и возмутить покой;
Сулили кровь они России и несчастья,
Но ты корабль вел, презрев сие ненастье.
Слово novateur во французском языке с конца XVIII века обозначало не только человека, обновляющего некую сферу деятельности, но и дерзкого революционера; именно таким был упоминаемый в стихах Дево деятель Великой французской революции Гракх Бабёф (1760–1797), которому даже политика якобинского Конвента казалась недостаточно радикальной, поскольку его идеалом было «совершенное равенство».
