Точно так же, как русским авторам не рекомендовалось публично спорить с запрещенными книгами, потому что это могло заставить читателя обратиться к опровергаемому источнику и книги запрещенные сделались бы, по выражению управляющего III Отделением Дубельта, «мнимо запрещенными», – точно так же не рекомендовалось и публично рассказывать в подробностях о событиях 14 декабря. За год до появления «Николаиды» в Париже вышла французская брошюра П. А. Вяземского «Пожар Зимнего дворца»; Вяземский упоминает в ней мятеж, разразившийся у порога дворца и подавленный императором. Хотя рассказ Вяземского более чем лестен для Николая («…даже побежденные бунтовщики признали его императором – императором не только по праву, ибо право безусловно было на его стороне, – но и на деле»), из русского перевода брошюры, напечатанного 20 апреля 1838 года в «Московских ведомостях», весь этот фрагмент был исключен. Даже труд верноподданного М. А. Корфа «Восшествие на престол Императора Николая I» предназначался исключительно для правящей династии и был первоначально, в 1848 году, напечатан «в глубокой тайне» для членов царской семьи тиражом 25 экземпляров; «общедоступное» издание вышло лишь в 1857 году, после смерти Николая I и в связи с особыми обстоятельствами – возвращением декабристов из ссылки.
Попытки Дево преуспеть с помощью литературы оказались неудачными: для того, чтобы заслужить милость императора, он чересчур много рассуждал о предметах, не подлежащих обсуждению, а для того, чтобы составить себе имя в литературе, не имел ни таланта, ни мыслей. В последнем он, впрочем, порой и сам отдавал себе отчет. Изложив один свой утопический проект (создать в Петербурге национальную гвардию из постоянно проживающих здесь иностранцев – чтобы они поддерживали порядок в том случае, если всех военных отправят защищать границу), он с неожиданным здравомыслием прибавляет:
конечно, это все пустые мечты, потому что никогда местные жители не поручат чужестранцам охрану своих жизней и своей собственности. Если я высказываю здесь эту мысль, то лишь для того, чтобы доказать, что нет такого вздора, который не мог бы взбрести на ум человеку.
* * *
Случай Дево-Сен-Феликса показывает: благонамеренность взглядов сама по себе еще не обеспечивала расположения российских властей. Дево, впрочем, был благонамерен не столько из убеждений, сколько из корысти. Российская империя нравилась ему постольку, поскольку позволяла «спокойно кушать».
Однако встречались среди французов, приезжавших в Россию, и люди совсем другого склада, которые всерьез верили, что российское государственное устройство близко к идеалу, и желали убедить в этом своих соотечественников.
10. Француз – патриот России (1837)
В первой главе уже упоминался легитимист, приехавший в сентябре 1834 года в Петербург и по идеологическим причинам не пожелавший посещать французское посольство, хотя этого требовали от всех путешественников. Звали его Поль де Жюльвекур (1807–1845).
Семь лет своей короткой жизни (с 1834 по 1841 год) Жюльвекур провел, по его собственному признанию, в основном в России. Не позднее 1835 года (поскольку его дочь Ольга родилась, как явствует из даты под посвященным этому событию стихотворением, в декабре 1835 года) он женился на русской – вдове Лидии Николаевне Кожиной (урожденной Всеволожской), которая, по воспоминаниям знавшего ее современника, князя А. В. Мещерского, «под самою скромною наружностью скрывала всестороннее образование и редкие в женщине солидные познания», обращением же «напоминала любезность лиц аристократического французского общества прошлого времени». Жюльвекур пытался знакомить французов с русской словесностью: в 1837 году выпустил в Париже сборник «Балалайка. Русские народные песни и другие поэтические отрывки, переведенные стихами и прозой», а в 1843 году – сборник «Ятаган», куда включил свои переводы «Пиковой дамы» Пушкина и повести Н. Ф. Павлова «Ятаган». Умер Жюльвекур (от аневризма) в мае 1845 года в Париже. Кроме переводов (впрочем, весьма вольных), он оставил оригинальные произведения, так или иначе связанные с русско-французской тематикой, что отражено уже в названиях: в 1842 году выпустил роман «Настасья, или Сен-Жерменское предместье Москвы» (где, между прочим – по-видимому, первым во французской печати, – рассказал о судьбе Чаадаева, выведя его под именем г-на Мудрецова), а в 1843 году – упомянутый выше, в главе второй, роман «Русские в Париже».
Жюльвекур не вступил в русскую службу, и тесная его связь с Россией объяснялась прежде всего биографическими обстоятельствами (женитьба), однако самый приезд в Россию был мотивирован легитимистскими убеждениями и отторжением от современной французской политической реальности (парламентской, конституционной). В автобиографической книге «Лоис. Из Нанта в Прагу» (1836) Жюльвекур писал, обращаясь к современникам-республиканцам: «Я, как и вы, верил в республику, и ради этой веры отрекся от убеждений моих монархических предков (для юной души, объятой энтузиазмом, мечта о республике так сладостна); однако под натиском опытности и разума мой кумир не устоял, и тот, кто отвергал наследственный легитимизм, сделался легитимистом по убеждению». От «внутренней эмиграции» (уже известный читателю этой книги термин Дельфины де Жирарден) Жюльвекур перешел к эмиграции «внешней», хотя подданства не менял.
Для людей подобных взглядов обращение своих взоров к России было вполне естественным; Жюльвекур мотивировал это очень подробно в предисловии к сборнику «Балалайка»:
В течение долгого времени Россия, эта огромная империя, площадь которой равняется одной двадцать восьмой части всей поверхности земного шара, а население составляет одну пятнадцатую часть всего населения планеты, империя, которая располагается в трех частях света и занимает едва ли не половину территории Европы, – эта Россия была нам почти неизвестна и мы имели о ней понятия самые смутные и самые поверхностные. – Если судить по нашему безразличию, по отсутствию у нас какого бы то ни было интереса к тому, что до нее касается, Россия являлась на нашем пиру не более чем гостем, недостойным нашего внимания, – гостем, которого мы были вынуждены терпеть по причине его физической силы, но к которому не желали даже присмотреться. – Между тем гость этот медленно, но верно занимал за нашим столом все больше места, и пока каждый из нас, жителей старой Европы, сторонился России как дикого соседа-варвара и отводил от нее взор, она по-прежнему двигалась вперед, простирала исполинскую руку и со своего северного полюса дотягивалась до полюса южного, обретала могущество на деле, еще не обретя его на словах; никто еще не прозревал в ней даже королевского достоинства, а меж тем она уже обладала властью императорской.
Анархия, облетавшая земной шар, не миновала ни одной державы; с собою она приводила либо узурпацию, либо республику и предлагала государям старых монархий выбрать одно из этих двух зол; они уже готовы были уступить, как вдруг Россия, этот грозный, но позабытый ими гость, протянула меч и положила на чашу весов все свое исполинское могущество; потрясение оказалось столь сильным, что державы европейские не могли не очнуться.
