Информация «Французского курьера» была в самом деле подхвачена «весьма многими» (хотя и не всеми) газетами разной политической ориентации, которые, каждая со своей стороны и по своим причинам, усмотрели в письме, якобы написанном русским императором, оскорбление чести Франции. Эта обида видна в заметке легитимистской (впрочем, самой левой из монархических) «Газет де Франс», которая 7 февраля 1838 года утверждала, что если король и его премьер-министр (в 1838 году этот пост занимал граф Моле) дорожат своей честью, они не вправе спускать северному самодержцу подобное обхождение. Но ничуть не меньшая обида выражена в реплике газеты левой оппозиции «Коммерция» (6 февраля 1838 года), которая увидела в аристократической спеси северного государя оскорбление демократических основ французской конституционной монархии: левая газета признала, что «для людей плебейских убеждений фраза царя не несет в себе ничего оскорбительного», однако даже журналисты этой оппозиционной газеты согласились, что для французской царствующей династии – высокородной, но «не признаваемой за таковую европейской аристократией» – фраза эта звучит крайне унизительно. Впрочем, если названные периодические издания ограничились цитированием фразы из пресловутого письма с пропущенной оскорбительной аттестацией Луи-Филиппа (фразы, которую они, по выражению «Коммерции», «полагали подлинной»), то «Мода» пошла гораздо дальше.
«Мода» вообще постоянно упрекала Луи-Филиппа и его правительство за то, что по их вине российский император «бойкотирует» Францию; так, в апрельском первом выпуске 1838 года среди первоапрельских шуток фигурирует следующая: российский император после недолгого пребывания в Берлине нанесет визит вежливости июльскому правительству. Сегодняшний читатель не усмотрит в этой информации ничего смешного, но читателям 1838 года подобный поворот событий казался совершенно невероятным. Вот другой образец шуток «Моды» по этому поводу: в разделе «Шпильки» февральского шестого выпуска сообщается, что, по слухам, господин Моле собирается наградить российского императора июльским орденом; вот, заключает «Мода», сугубо национальный способ мести. Еще одна «шпилька» из этого же выпуска цитирует слова, якобы сказанные тем же самым Моле: «Ваш так называемый северный колосс не имеет ровно никакого веса, и я без труда это докажу: он каждый день наступает мне на ногу, а я этого даже не замечаю».
Но причиной скандала и судебного преследования стали не эти мелкие уколы, а две статьи из того же шестого выпуска (10 февраля 1838 года). Первая – это послание, якобы адресованное главой французского кабинета графом Моле русскому послу в Париже графу Палену и напечатанное под рубрикой «Министерство иностранных фарсов». Этот прием использовался журналистами «Моды» регулярно: на страницах легитимистской газеты постоянно публиковались письма, якобы адресованные деятелями июльского режима иностранным политикам и ответы этих последних. Цель таких публикаций была всегда одна и та же: лишний раз подчеркнуть, как мало чужестранцы уважают июльскую Францию. Моле в тексте «Моды» именуется Дюмолле – лишнее напоминание о том, что реальный Матье Моле (1781–1855) не имел перед своей фамилией ни «де», ни «дю»; его род принадлежал к дворянству мантии
[22], а сам он был графом не старинным, а свежеиспеченным – наполеоновским. В 1837–1839 годах Моле был главой кабинета и предметом страстной ненависти для всех политиков, от республиканцев до легитимистов, которые даже образовали против него в палате депутатов так называемую «коалицию». Насмешка звучала особенно обидно оттого, что фамилию Дюмолле носил герой популярных водевилей драматурга Дезожье, толстый купец-простак. Так вот, послание якобы Моле якобы Палену гласило:
Нижеподписавшийся познакомился во многих французских и иностранных газетах с письмом, посланным Его Величеством Императором Всероссийским князю Ливену, и считает своим долгом заметить графу Палену, что письмо это содержит пропуск, который делает некоторые его пассажи совершенно непонятными. Поскольку нижеподписавшийся не считает себя способным самостоятельно разгадывать русские логогрифы, он смиренно просит графа Палена разъяснить, что именно французской нации следует понимать под фразой: «Вы человек слишком хорошего рода, чтобы являться при дворе этого…» Этого кого? Какое слово надобно поставить на место точек? Нижеподписавшийся тем сильнее желал бы это узнать, что, несмотря на все старания, собственное его воображение бессильно ему помочь. Нижеподписавшийся убежден, что пропущенное слово не могло не быть бесконечно лестным для Его Величества короля французов, но ему хотелось бы получить подтверждение из уст самого графа Палена. Нижеподписавшийся убежден, что вышеупомянутая фраза была искажена каким-либо неловким чиновником Его Величества Императора Всероссийского и что вместо слов: «Вы человек слишком хорошего рода» следует читать: «Вы человек недостаточно хорошего рода». Тогда все станет ясным и фраза зазвучит совершенно естественно, ибо ее можно будет дополнить следующим образом: «Вы человек недостаточно хорошего рода, чтобы явиться при дворе этого великого короля, где обычно принимают только Бартов и Тьеров, Персилей и Дюшателей, Вьенне и Дюпенов ‹…›
[23] и прочих знаменитостей в том же роде». Нижеподписавшийся льстит себя надеждой, что это простое толкование удостоится милостивого одобрения графа Палена и что двор этого… (несколько точек) будет впредь лишь укреплять то согласие, какое царит ныне между московитским орлом и июльским петухом.
Ответное послание, написанное от лица Палена, содержит позволение истолковывать фразу императора «как угодно», а в конце мнимый «Пален» сообщает, что «пользуется очередным случаем не заверять г-на графа Дюмолле в своем нижайшем почтении». Ответом «Палену» служит бумага за подписью Дюмолле:
Итак, мы согласны в том, что спорное место следует читать так: «Вы человек недостаточно хорошего рода, чтобы явиться при дворе этого великого короля», и проч., и проч. Нижеподписавшийся тем более рад этой счастливой развязке, что в противном случае, поскольку сам он, как ни прискорбно, не имел бы возможности прибегнуть к оружию для отмщения за честь Июльского трона, пришлось бы развязать страшную европейскую войну, конец и исход которой невозможно предвидеть. ‹…› Нижеподписавшийся пользуется очередной лестной возможностью заверить графа Палена в совершенном унижении, с каким он имеет честь быть его покорным слугой.
Таким образом, легитимистские журналисты предъявляют премьер-министру Луи-Филиппа (а через его голову и самому королю) обвинение в трусости, нежелании и неумении отстаивать собственное достоинство и достоинство Франции, а также в своего рода «низкопоклонстве» перед российским императором.
Выяснение отношений с Луи-Филиппом «Мода» продолжила в другом, еще более скандальном тексте, опубликованном в том же шестом выпуске от 10 февраля. Текст этот, носящий отчасти «юбилейный» характер, называется «Другие времена, другие нравы, или Два февраля. Современные сцены. Февраль 1820, февраль 1838». Место действия февральской сцены 1820 года – фойе парижской Оперы вечером 13 февраля. Это тот самый вечер, когда у дверей Оперы шорник Лувель заколол герцога Беррийского, племянника царствующего короля Людовика XVIII, надеясь тем самым положить конец старшей ветви Бурбонов (и король, и старший брат убитого, герцог Ангулемский, были бездетными). Происходящее описано глазами двух собеседников: один, шевалье, недавно вернулся из России, куда эмигрировал во время Французской революции еще в конце XVIII века и где, по его собственным словам, жил, не боясь «пасть жертвой либеральной идеи, затóченной в виде бунта, заговора или стилета». Второй, командор, не покидал Франции и после падения Наполеона сделал успешную военную карьеру при Бурбонах. Собеседники начинают разговор до убийства герцога Беррийского, а заканчивают сразу после. До убийства они обращают внимание прежде всего на подобострастие, которое герцог Луи-Филипп Орлеанский (будущий король, чего, впрочем, в 1820 году еще никто знать не мог) выказывает в общении с членами царствующего дома: он, говорит шевалье, «согнулся так низко, как будто что-то обронил и ищет потерянное на земле» – а командор поясняет, что это исключительно от почтения к королевской фамилии. Шевалье, однако, в это не верит; он хорошо помнит о революционном прошлом отца герцога, ставшего членом Конвента и взявшего себе фамилию Эгалите (Равенство), помнит и о том, что самого герцога «можно было чаще увидеть в клубе якобинцев, чем во дворце Тюильри», и не устает напоминать об этом своему благодушному собеседнику.
