В этой статье «Моды» упоминание о Зимнем дворце, вспыхнувшем вечером 17/29 декабря 1837 года и сгоревшем почти полностью, не слишком лестно по отношению к Николаю I, однако так «Мода» отзывалась о российском императоре не всегда. В январе 1838 года она характеризовала Николая и его поведение во время и после пожара гораздо более доброжелательно, чтобы не сказать восторженно, и противопоставляла «самоотверженность» этого монарха, «которого газета „Журналь де Деба“ в припадке раздражительности именует варваром и полудикарем», поведению французской королевской фамилии, которую происшедший почти в то же время пожар в парижской зале Фавара, где давала представления Итальянская опера, оставил равнодушной.
* * *
Так писал император злополучное письмо или нет? Пожалуй, самый верный ответ на этот вопрос дал прокурор Нугье, назвавший письмо «невероятным». Тем не менее в версии событий, предложенной французскими газетчиками на основе этого якобы подлинного письма российского императора, выдумки смешаны с правдой. Начнем с того, что здесь правда.
Правда, что император Николай I после Июльской революции в самом деле, как уже говорилось во второй главе, не поощрял поездки своих подданных в Париж и, видя в короле французов Луи-Филиппа узурпатора, не только не соглашался именовать его братом (об этом также уже говорилось выше), но до середины 1830-х годов, по свидетельству французского посла в Петербурге Баранта, даже слово «король» применительно к нему употреблял в разговорах с третьими лицами с большой неохотой. Правда, что у князя Христофора Андреевича Ливена были основания стремиться в Париж: там с 1835 года жила его жена Дарья Христофоровна Ливен, урожденная Бенкендорф, которая, несмотря на уговоры мужа и недовольство императора, не желала возвращаться в Россию. Она умоляла графа Алексея Федоровича Орлова и собственного брата, графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, упросить императора позволить ей остаться в Париже, мотивируя это дурным состоянием своего здоровья, и как раз накануне парижского газетного скандала, в самом конце 1837 года, князь Ливен в письме к императору констатировал свое поражение: уговорить жену покинуть Париж ему не удалось. Сам Ливен находился отнюдь не в Женеве (как утверждали парижские газеты); в конце декабря 1837 года он был в Неаполе, в феврале 1838 года – в Германии, а с мая 1838-го должен был сопровождать наследника в заграничном путешествии, в маршрут которого Париж, разумеется, не входил (правда, позже у Ливена появилось намерение после окончания путешествия приехать в Париж, но осуществлению этого плана помешала смерть: князь скончался в Риме 29 декабря 1838 года).
Жена Ливена, княгиня Дарья Христофоровна, была в Париже фигурой очень известной. Ее салон посещали политики самых разных направлений; та же «Мода» на год раньше описываемых событий назвала его «справочной конторой всего дипломатического корпуса». Правда, репутация у этого салона была двусмысленная; газета «Век» (Siècle) утверждала 1 декабря 1837 года, что, позволив княгине Ливен устроить салон в Париже, русское правительство оставило за собой право надзора над теми, кто его посещает, так что свобода, какой пользуются эти посетители, «походит на свободу санкт-петербургских салонов, где, как заметил один путешественник, наверняка встретишь по крайней мере двух шпионов». Но тем не менее на воображаемой карте парижских салонов салон княгини Ливен занимал почетное место; годом раньше, 15 декабря 1836 года, Дельфина де Жирарден в одной из своих парижских хроник, посвященных как раз «политическим салонам», оценила его очень высоко:
По салону госпожи Ливен можно судить о том, чем становится политика в обществе высокоцивилизованном: это политика элегантная, простая и холодная, более напоминающая салонную беседу, нежели клубную болтовню; это нейтральная почва, где все идеи представлены в равной мере, где прошедшее растворяется в будущем, где старые системы еще пользуются уважением, а новые мысли уже находят понимание; это приют для тех, кто сделался не нужен, прибежище для тех, кто слывет опасным. Госпожа Ливен избрала единственную политическую роль, какая пристала женщине: она не действует, она вдохновляет тех, кто действует; она не вершит политику, она позволяет, чтобы политика вершилась с ее помощью.
В этом отношении княгиня Ливен выступала достойной продолжательницей традиции XVIII века, когда, как показано в монографии французского историка Антуана Лильти, хозяйке салона полагалось не философствовать самой, а быть лишь вдохновительницей своих гостей – литераторов и философов (отсюда распространенное сравнение их с музыкальными инструментами, а ее – с музыкантшей, которая умело извлекает из них звуки).
Княгиня не делала тайны из своей борьбы за право остаться в столице Франции. Печальными перипетиями своих взаимоотношений с мужем и с императором она делилась как со своими многочисленными европейскими корреспондентами, так и с парижским возлюбленным Франсуа Гизо (в недавнем прошлом министром образования, а в описываемый период депутатом и активным противником премьер-министра Моле).
Однако как бы император Николай ни относился к королю Луи-Филиппу, он, скорее всего, не стал бы в письме к князю Ливену употреблять по его поводу бранные слова. Из депеши вюртембергского посланника в Петербурге князя Гогенлоэ к вюртембергскому министру иностранных дел известен диалог императора с женой посланника, урожденной Екатериной Ивановной Голубцовой, о ее поездке в Европу в 1834–1835 годах:
«Ну что, княгиня, ведь вы были в Париже, что же вы там делали и что вы там видели – ведь не Луи-Филиппа?» И когда жена ответила царю: «Мы видели все, кроме французского короля и его двора», – царь крепко пожал ей руку и сказал: «Это правильно, таким образом можно ездить в Париж».
Однако никаких бранных эпитетов он не употребил (замечу, кстати, что далеко не все русские, приезжая в Париж, так старательно дистанцировались от «короля французов»; ему, например, примерно в то же время, в 1837 и 1838 годах, были представлены Андрей Николаевич Карамзин, сын историографа, и Александр Иванович Тургенев, и никаких неприятных последствий для них это не имело). Правда, по поводу министров Луи-Филиппа императору случалось отпускать весьма резкие реплики; например, в резолюции на докладе вице-канцлера Нессельроде в 1840 году он – между прочим, по-французски – воскликнул: «Какая свинья Тьер!» Но даже если допустить, что император написал нечто подобное и по поводу короля, очевидно, что многоопытный дипломат князь Ливен не стал бы делать такое письмо достоянием гласности. Парижские журналисты просто использовали дошедшие до них слухи о спорах супругов Ливен касательно места их возможного свидания и создали на этой основе свой политический памфлет. Начал «Французский курьер», а «Мода» подхватила и заострила предоставленный исходный материал в своих полемических целях.
Но вот вопрос: против кого была направлена эта полемика? Хотя Россия фигурирует в обеих скандальных статьях «Моды», совершенно очевидно, что волнует легитимистских журналистов в данном случае отнюдь не она. В первой статье газетная утка про оскорбительное письмо русского царя становится поводом для сведения счетов с ненавистным французским премьер-министром, а во второй служение российскому самодержцу ставится на одну доску со служением Луи-Филиппу, что в устах журналиста легитимистских убеждений уж точно похвала небольшая, ибо Луи-Филиппа легитимисты не уважали вовсе. Конечно, в образе французского шевалье, который предпочитает быть русским графом в окружении татар, башкир и калмыков, лишь бы не находиться при дворе короля французов и не подвергаться «либеральной опасности», нельзя не увидеть отражение легитимистского «русского миража» – концепции, представлявшей Россию как идеальную страну патриархального порядка, противостоящую конституционному хаосу (об этом см. подробнее в главе десятой). «Мода» вообще не чуждалась этого мотива. Например, в июньском двенадцатом выпуске 1838 года противопоставлены два правителя: император Николай, которого именуют «северным деспотом, московитским тигром», спокойно прогуливается по улицам Берлина, не боясь покушений, а «народный король, буржуазный монарх» Луи-Филипп, спрятавшись в своем дворце, точно заяц в норе, вздрагивает от каждого шороха. Однако мотив этот звучит здесь вполсилы; французов интересует вовсе не Россия, а собственные злободневные внутренние проблемы. Россия здесь только повод для разговора о своем, о наболевшем; язвительные стрелы «Моды» направлены против главы французского кабинета, а русский посол участвует в этом эпистолярном скетче на правах статиста. Характерно, что когда А. И. Тургенев в те же февральские дни 1838 года искал французское периодическое издание, где бы согласились напечатать рецензию на брошюру П. А. Вяземского о пожаре Зимнего дворца, опубликованную в Париже его же стараниями (она вышла из печати 12 февраля), некий парижский журналист посоветовал отнести ее в «Моду», которая «воспользуется сим случаем и разругает либералов». Иными словами, русский сюжет тоже стал бы только предлогом для выражения определенной французской политической позиции, прямого отношения к России не имеющей.
