– Ты думаешь, Вика наложила на себя руки из-за того, что поняла свою обыкновенность? – осторожно спросила Алена.
– Не знаю. Может быть… – неохотно сказал. – Во всяком случае, жилось ей очень нелегко.
Разговаривая, они катались по кругу.
И чем больше Селетин рассказывал о Вике, тем сильнее Алене становилось ее жаль.
Вечером Селетин отвез Алену в «Синематеку».
И там, в полутемном зале, сидя за роялем, она стала играть не обычные свои импровизации, а ту самую мелодию, которая преследовала ее с недавних пор. Хоть Алена и уничтожила все записи, но помнила эту мелодию наизусть – мелодию сказочного зимнего вальса. Печального и одновременно радостного, полного страстных надежд.
На экране развертывалось немое действо, а Алена играла вальс, и все те спорные моменты, над которыми она билась, вдруг сами собой исчезли. Вальс приобрел законченность. Алена играла и играла его, с различными вариациями, не чувствуя ни времени, ни усталости – так легко ее пальцы еще не прикасались к клавишам.
…Потом, после выступления, уже уходя, столкнулась в коридоре с Халатовым.
– Елена Петровна! Королева вы моя Снежная! – умиленно всхлипнул тот и поцеловал ей руку. – Чудесно… Просто чудесно! Вы сегодня были просто в ударе.
– Спасибо, Иван Родионович…
– Чью музыку вы все время исполняете? – поинтересовался он. – Прямо праздник какой-то! В буквальном смысле – пир духа!
– То есть? – пробормотала она.
– Ну автор, автор-то кто? Штраус? Чайковский?
– Кто? А, ну да – Чайковский!.. – улыбнулась она.
– Я сразу догадался – только у Чайковского есть эта сказочная гармония… – И Халатов, в расписном бухарском халате (фамилия обязывает!), поплыл дальше по коридору. – Недаром посетители стали заказывать шампанское и устриц!..
Поздно вечером, сидя в такси, которое мчало ее к дому, Алена размышляла над событиями сегодняшнего дня. Во-первых, оказалось, что у нее есть желание заниматься композиторством. Не переигрывать чужие шедевры, а сочинять самой! Во-вторых, оказывается, Вику Селетину чисто по-человечески можно понять…
Дома Алена снова проглядела найденную тетрадь. Теперь, после рассказа Романа, стало ясно, отчего она была заполнена напоминаниями о лекциях, студиях, списками книг, которые следовало прочитать… Вика Селетина изо всех сил старалась соответствовать статусу интеллектуалки. Даже рецепты блюд (Алена теперь это заметила) были какие-то особенные, незаурядные, точно и в кулинарии Вика старалась отличиться.
«Ни пятен, ни потеков, ни жирных брызг на листах… – размышляла Алена. – Что это значит? Обычно тетради и книги с рецептами все испачканы и захватаны – ведь хозяйка все время заглядывает в них на кухне. Здесь же ничего подобного нет… То есть – Вика собирала кулинарные шедевры, но ни одного из них не приготовила!»
Ирма Ивлева (без сомнения, это была она) кружилась на одной из страниц в вихре танца – вот он, этот вихрь, изображенный в виде расходящейся спирали… Ирма Ивлева была подругой Вики. Ирма Ивлева, знаменитая и модная танцовщица, о которой даже собаки на улице знали… Лариса Викторовна вскользь упомянула, что у Вики не было способностей к танцам. То есть даже Лариса Викторовна это осознавала! Завидовала ли Вика Ирме? Может быть. Дочь знаменитого хореографа, не способная к танцам… Вика старалась компенсировать это чем-то другим – пыталась изучать философию, теорию искусства и все такое прочее, где необязательно делать головокружительные па. Но тем не менее не преуспела и там.
«Вика любила детективы в пестрых обложках и могла сто раз пересмотреть «Иронию судьбы» – вот как охарактеризовал ее Роман. Бедная Вика… Бедная не потому, что не могла понять Джойса с Кафкой, а потому, что была постоянно недовольна собой! Это ж кто угодно руки на себя наложит…»
Чем дальше, тем сильнее Алена убеждалась в том, что Вика ушла из жизни потому, что никак не соответствовала тем идеалам, которые вдалбливались в нее матерью и ее окружением. Она, Вика, даже «подругой гения» не могла быть, потому что ее Селетин – обычный инженер-строитель, работяга! И не важно, что он сейчас исполнительный директор «Стройтехпроминтекса», все равно он для них оставался работягой, технарем!
«Потому она и влюбилась в Ратманова! В такого особенного, известного – с ореолом мученика, страстотерпца, защитника родины! Почему же Ратманов не удержал ее от последнего шага, почему не остановил – в конце концов, он умный, проницательный человек (о душевных качествах речь сейчас не идет), он прекрасно осознавал ситуацию! Бедная Вика, вечное дитя – в поисках себя самой… Почему он не остановил ее?!»
* * *
Серафима вытащила из кипящей воды капустный лист, положила его на тарелку. «Какой огромный! – озабоченно подумала она. – Надо отрезать половину, остальное оставить на завтра. Или даже две трети!»
Серафима подкорректировала капустный лист до размера квадрата семь на семь сантиметров и слегка сбрызнула его соевым соусом. «Нет, это тоже лишнее…» – тут же брезгливо подумала она и сполоснула капусту водой из-под крана.
Теперь зеленовато-желтая, полупрозрачная, холодная, отдающая сыростью (так обычно пахнет в подвалах старых домов) масса лежала перед ней на тарелке… Только тогда Серафима приступила к трапезе. Медленно, с достоинством отрезая крошечные кусочки, она съела капустный квадрат.
Потом выпила полстакана холодной воды. Все последнее время она ела и пила почему-то только холодное. Она считала, что горячие продукты вызывают ненужный аппетит и вообще подогретая еда – это прерогатива обжор, а она, Серафима, держит себя в жестких рамках. Любовь к Николя обязывала…
Тот пришел в половине второго ночи, злой и усталый, сразу лег спать.
Серафима легла рядом и при свете ночника принялась разглядывать его. У Николя были ровные черные брови, чуть приподнятые к вискам – это придавало его лицу немного высокомерное, гордое выражение. Коричневатые тени вокруг глаз. Длинные, почти девичьи ресницы, они сейчас чуть подрагивали – вероятно, Николя снился сон. «Что тебе снится? – завороженно подумала Серафима. – Если бы знать, о чем ты думаешь… Думай обо мне, думай только обо мне, милый…»
Губы – четкие, лепные, большие, очень выразительные. Нос – тоже очень выразительный, с резким рельефом ноздрей. Нос героя и воина, столь часто встречающийся на картинах известных художников прошлого. Чуть приподнятые скулы, немного впалые щеки…
Внутри Серафимы все пылало от нестерпимой нежности, от восхищения Николя. Она пальцем принялась рисовать в воздухе его лицо, растушевывала тени, обозначала полутона, осторожно проводила контуры.
«Ты никогда мне не надоешь! Ты – как солнце… Если бы ты знал, как я люблю тебя, милый!..»
Ресницы у Николя затрепетали еще сильнее, и он открыл глаза – Серафима даже вздрогнула от неожиданности.
– Что ты делаешь? – звенящим от раздражения голосом спросил он. – Размахиваешь передо мной руками, бормочешь… Я, между прочим, с ног от усталости валюсь!
