– Ругала правительство? Это хороший знак. Значит, она не думает больше о страшной мести...
– Еще как думает! Такие особы, как она, легко не отступаются. Любимый муж ушел к другой женщине, у которой ребенок, ребенок, возможно, от него... страх одиночества, уязвленное самолюбие... более всего – уязвленное самолюбие!
– Да, страшнее этого ничего нет... – важно кивнула Инесса, которая никогда ничем подобным не страдала. – Ай, ты зачем щиплешься?
– А ты будь серьезнее... кстати, наша Клава требовала от меня кое-что. Не умоляла, не просила, а именно требовала.
– Боже...
– Она требовала, чтобы я пошла к разлучнице и произнесла страстный монолог на тему того, что чужих мужей необходимо возвращать. Она уже и речь за меня придумала... Я отказалась.
– Правильно... – рассеянно кивнула Инесса.
Сквозь старые ворота мы вошли в парк.
– Как здесь тихо! – воскликнула Инесса.
– Да, мы будем здесь одни... или у тебя опять какое-нибудь предчувствие?
– Да ну тебя! – в ответ ущипнула меня Инесса, и мы опять расхохотались, как две школьницы на переменке.
– Послушай! – вдруг вспомнила я. – Давно хотела спросить, да все как-то не получалось... Как платье?
– Какое платье?
– То, свадебное... Маша заказала его у Буранова?
Инесса подняла голову кверху, закрыла глаза – солнечные зайчики запрыгали у нее по лицу – и чихнула.
– Будьте здоровы!
– Мерси... Слишком много слов было, – вдруг с какой-то странной интонацией ответила моя спутница. – Слишком много слов и волнений, интриг и ожиданий...
– Ничего не понимаю! Она решила заказать платье в Москве? В Париже?!
– Боюсь, что свадьбы вообще не будет, – покачала головой Инесса.
– Почему? – с огорчением спросила я. В самом деле, все так волновались из-за этого платья...
– Они поссорились. Маша и ее жених, этот... Автандил. Сразу после того показа. Из-за чего? Какая-то мелочь, ерунда... говорят, что Маша его приревновала к кому-то.
– Черт! – рассердилась я. – А что Рафик?
– Рафик лишних двадцать минут пересидел в солярии, нос облез, а так... в общем, ничего. У него теперь новая идея фикс.
– Какая же?
– Он увлекся театральными костюмами. Говорят, осенью в Тишинске будут ставить мюзикл, приехал один известный режиссер, который разочаровался в столичной жизни.
– Как жаль, что я этого не увижу...
Инесса словно споткнулась на ровном месте.
– Что-о?
– Осенью я уеду.
Мы стояли как раз напротив маленького пруда, уже начинающего зарастать ярко-зеленой ряской, на том берегу, над полуразрушенным гротом, сидел старик с удочкой.
– Послушай, здесь есть рыба? – с удивлением спросила я.
– Да... нет... к черту рыбу! Зачем тебе уезжать?
Она выглядела расстроенной. Если б я могла, я бы и сама никогда не расставалась с ней – Инесса была моей лучшей, единственной подругой. Мы сели на поваленное дерево и стали молча смотреть на застоявшуюся поверхность пруда, по которой шустро бегали водомерки.
– Я схожу с ума... – наконец тихо прошептала я. – Зачем делать свидетелями этого тех людей, которых я люблю?
– Нет, ты действительно спятила... То есть тебе гораздо лучше! – тут же горячо воскликнула Инесса. – Разве ты не чувствуешь? Ты уже не плачешь все время, ты смеешься. У тебя есть интерес к жизни... Глупости какие.
– И что, я должна вечно сидеть на теткиной шее, и на твоей в том числе? Нет, я уеду... там мой дом, моя квартира, там я могу запереться и делать что угодно. Здесь Вадим Петрович.
– Так ты же сама говорила, что осенью он уедет! Там ты опять будешь рядом с ним.
– Как ты думаешь... он не выполнит свое обещание?
– Какое... ах, что он наложит на себя руки? Нет, он не сделает этого, он еще тысячу лет будет тебя допекать! Я устрою тебя на работу здесь, Владимир Ильич...
– Ладно, оставим этот разговор...
Мы замолчали и молчали долго, до тех пор, пока какое-то странное опустошение не напало на нас. Инесса сидела рядом задумчивая, оцепенелая, и на ее лице я видела свое отражение.
Потом вдруг тихо, словно материализовавшись из теплого летнего воздуха, рядом возник Костя.
– Привет! – равнодушно махнула ему рукой Инесса, но в этот день Костя вел себя как-то странно.
Кусок любимой проволоки был аккуратно сложен в карман, а в ладонях он держал букет желтых полевых цветов – кажется, их называли лютиками.
– Хаминю бусила мушрает, – прошептал он, приблизившись к нам. – Котеньке!
Смущаясь и краснея, он бросил на колени мне букет и убежал. Пахло вблизи от Кости очень странно.
– Что он сказал? – ошеломленно спросила я. – Я ничего не поняла...
– Я тоже... – озадаченно пожала плечами Инесса. – А впрочем, какая разница, молодой человек преподнес девушке букет цветов – какие комментарии тут еще нужны?
– Ах, что же мне делать! – воскликнула я, глядя на лежавший передо мной букет с отвращением и жалостью. Мне ужасно хотелось кинуть его в воду, но я почему-то не могла сделать этого, просто сидела и смотрела на желтые цветы. «Куриная слепота!» – вдруг вспомнила я второе название лютиков. Они росли везде, где не было асфальта.
– Ничего не делай! – хитро улыбнулась Инесса. – Отнеси домой и поставь куда-нибудь. Только не в вазу... больше всего подойдет граненый стакан. Да, именно граненый стакан – такой пузатый, из которого водку пьют...
– От него так пахло...
– От кого, от Кости?
– Да, какой-то странный запах – сладкий и в то же время... Запах разложения.
– Господи, а чего ты ждала от бедного больного мальчика!
– И эти цветы...
– Ты хотела роз?
– Нет, я о другом. – Я вдруг вспомнила Филипыча и ту историю, которую рассказала ему после его очередного неудачного самоубийства. – Розы – это слишком напыщенно...
– Да, ты права. «Когда случилось петь Дездемоне, а жить так мало оставалось, не по любви, своей звезде, она, по иве, иве разрыдалась...» – задумчиво пробормотала Инесса.
– Что? Ах да, это правильно, это хорошо, ибо всякий пафос и выпендреж в наше время...
– «...когда случилось петь Дездемоне, и голос завела, крепясь, про черный день чернейший демон ей псалом плакучих русл припас».
– Чернейший демон в черный день... Если б знать, был ли этот день или все еще впереди... Ты когда-нибудь об этом думала?
Инесса пожала плечами и продолжила шутливо, немного печально:
