– «Когда случилось петь Офелии, а жить так мало оставалось, всю суть души взмело и свеяло, как в бурю стебли с сеновала. Когда случилось петь Офелии, а горечь слез осточертела, с какими канула трофеями?» – Инесса возвысила голос, но я прервала ее, вцепившись в ее руку:
– Здесь есть опасность удариться в другую крайность, потому что любое упрощение... Впрочем, проще этих лютиков уже ничего нет.
Инесса бросила в мутную воду какую-то щепку, и мы, обнявшись, в один голос пропели:
– «...с охапкой верб и чистотела!»
Рыбак на той стороне пруда проснулся, поднял голову и посмотрел на нас с изумлением.
Но мы уже не могли остановиться – обнявшись, голосили во всю мочь, с отчаянием и вызовом:
– «С охапкой верб и чистотела. Дав страсти с плеч отлечь, как рубищу, входили с сердца замираньем в бассейн вселенной, стан свой любящий обдать и оглушить мирами»
[3]
.
– О господи! – воскликнула потом Инесса, все с тем же отчаянием и вызовом, повалившись спиной в густую траву, которая росла рядом с деревом. – Мне никто и никогда не дарил лютиков. Впрочем, как и ромашек, клевера, ноготков и прочего...
– Только розы? – хитро улыбнулась я.
– Увы! Ничего похожего на сельскую романтику...
Я собрала лежавшие у меня на коленях цветы в один букет, посмотрела на него какими-то новыми глазами.
– Нет, я их не выброшу, – решительно заявила я. – В самом деле, во всем этом нечто такое... – Я пошевелила в воздухе пальцами, подыскивая слова. – Что-то такое маргинальное.
– Брутальное! – прыснула Инесса, закусив зубами только что сорванную травинку. – Знаешь, на кого ты сейчас похожа? На Офелию... с этими-то цветами. Тебе надо сейчас сделать венок из одуванчиков и пустить его в плавание по этому пруду...
– Вино из одуванчиков... А ты знаешь, мне сейчас в голову пришла очень странная мысль. Действительно, что еще мог подарить мне Костя, наш грустный мальчик... «хоменю бустилат»... или как там он выразился? Да ничего, кроме этих лютиков, и не мог.
– Логично, – согласилась Инесса, переворачиваясь на живот. Она поймала муравья, и тот теперь терпеливо карабкался по ее пальцу.
– А вот и нет. Мог.
– Что-то я не понимаю, ты сама себе противоречишь...
– Он мог подарить мне свои волосы! – воскликнула я, находясь все в том же странном состоянии – между весельем и слезами.
– Странный подарок, – искоса посмотрела на меня подруга. – Зачем тебе его волосы?
– А зачем лютики, зачем все?.. Смысл в том, что самое прекрасное у него – это его волосы...
– Дались тебе его волосы!
– Нет, ты не понимаешь – мне безумно нравятся его волосы. Я уже тысячу раз тебе говорила, в них есть что-то такое, средневековое...
– Мускусное! – напомнила мне Инесса.
– Да! Этот сладкий запах, смерти и разложения, ощущение тяжести в ладонях, как будто держишь золото... – Я подняла букет вверх. – Это был бы лучший подарок от него. Допустим, он в меня влюблен...
– Он точно в тебя влюблен, «котенька»...
– ...так вот, я бы на его месте поступила так – срезала бы волосы, перевила бы их лентой и подарила бы любимой женщине.
Инесса вздохнула, села, огляделась по сторонам и вдруг прошептала:
– Он здесь!
Я страшно перепугалась, потому что в первую очередь подумала о Вадиме Петровиче.
– Что?
– Костя здесь! – громко прошептала она. – Сидит в кустах неподалеку и преспокойно слушает твои безумные речи.
– Ах, как неудобно...
– Может быть, он и не понял ничего. Но все равно как-то...
– Послушай, ведь есть такие цветы – «царские кудри» называются? Я не знаю, как они выглядят, но мне кажется, что его волосы очень...
– Оля! – рассердилась Инесса. – Вот, очень кстати... он убежал. Наверное, испугался громких голосов.
– И незачем было так орать. Да, я Оля, я уже двадцать четвертый год Оля...
– Ты меня пугаешь – у тебя иногда бывают такие мысли...
Я вздохнула:
– Поэтому мне и надо уехать. Ни ты, ни тетя не обязаны со мной возиться, потому что все это из-за того человека, а я тебе уже говорила, что даже если он умрет, все равно я буду переживать, буду мусолить прошлое...
– Ты о Вадиме Петровиче?
– «Чернейший демон в черный день...» – пробормотала я.
На какое-то время мы опять замолчали. Рыбак ушел, так ничего и не поймав, над нашими головами летели облака, и время словно остановилось навсегда...
– Зачем тебе уезжать? – вдруг опять начала Инесса. – Здесь так хорошо. А эта Москва...
– Да-да, я знаю, тетушка уже устала повторять мне, что Москва – это новый Вавилон, в котором место лишь жрицам любви и извращенцам, а все прочие люди...
– Хочешь, я расскажу тебе свою тайну? – тихо, вполне будничным голосом произнесла Инесса. – Я чувствую, только это способно тебя остановить. Только это может тебя спасти...
– Я не понимаю...
– Нет, ты все прекрасно понимаешь, я уже давно заметила, что ты хочешь меня спросить, но никак не можешь решиться. Чего ты боишься? Ты мой друг, и у меня не должно быть от тебя тайн, – серьезно произнесла Инесса.
– Ты так мне доверяешь? – с ужасом спросила я.
– Да. Почему бы не рассказать тебе все? Знаешь, в какой-то момент я поняла, что должна рассказать свою историю кому-то, только вот не знала кому. А потом, когда увидела тебя... Именно тебе – ни матери, ни отцу, ни подружке из редакции, с которой мы обедаем вместе в соседнем с работой кафе, ни Владимиру Ильичу, ни случайной попутчице в дороге, когда приходится куда-то ехать, ни тем более детям... только тебе.
– Значит, ты все помнишь? – спросила я.
– Ну вот, ты опять плачешь... Сейчас же вытри слезы, а то я ничего тебе не расскажу и ты лопнешь от любопытства.
– Опять тайны, везде тайны!
– Я даже не буду просить у тебя клятвы, чтобы ты не...
Я так затрясла головой, что она чуть не отвалилась, – я точно знала, что никому и никогда не выдам тайну своей подруги, даже если меня будут пытать, даже если б от этого зависела жизнь всего человечества!
– А я не буду тебе клясться, потому что... – Я вдруг вспомнила кое-что, и меня даже затрясло от волнения. – Хочешь, я угадаю, кто был этим мужчиной, вернее, кто был...
– Угадай, – улыбнулась одними губами Инесса. Она была так печальна и так красива в этот момент, что мне хотелось умереть за нее.
– Это был твой одноклассник. Первая любовь – юношеская, сумасшедшая... вам пришлось все скрыть, потому что... Что, разве нет? – упавшим голосом спросила я, увидев, как печальная улыбка на губах моей подруги превращается в снисходительно-ласковую.
