– Оно приклеено, сверху! – выкрикнула я, теперь окончательно убежденная в том, что никакого письма нет. Я не винила Инессу, я еще больше любила свою дорогую подругу, но почему-то стало ужасно неловко перед ее родственниками.
Валентин Яковлевич, изогнувшись, шарил ладонью по нижней части столешницы.
– Что-то есть, – вдруг сказал он. – Вот, я чувствую...
Любовь Павловна перекрестилась и плюхнулась на стоящий рядом стул.
Валентин Яковлевич осторожно отлепил письмо от столешницы и извлек его на свет божий. Это оказался самый обыкновенный конверт, даже не очень старый, где был изображен праздничный салют и под ним надпись: «Да здравствует Первое мая!»
– Есть там что внутри?
– Есть...
В конверте лежал сложенный листок, и Валентин Яковлевич быстро пробежал его глазами, то же самое рвалась сделать и его жена.
– Это не мне... – вдруг с какой-то странной, дрожащей улыбкой произнес он. – Я не имею права... Это тебе, Глеб.
Глеб взял листок и стал его читать.
– Значит, правда, – тихо, нараспев произнесла Любовь Павловна. – Значит, правда. Вот оно когда открылось...
Про меня словно бы все забыли.
– А мне? – с неожиданной обидой произнес Борис. – Я что, не человек уже? Я что, чужой?
Глеб молча придвинул его к себе, и они долго, минут десять, обнявшись, читали этот листок.
– Вот оно как... – растерянно произнес Валентин Яковлевич. – Значит, старик Ивашов. Нет, у меня тогда были какие-то мысли...
– Сколько ему было лет? Ему же было столько лет! Я не понимаю, почему она не стала сопротивляться?
– И потом молчала!
– Она его любила, – наконец произнесла я торжественно, с глубоким внутренним волнением. – Они любили друг друга. Родство душ, разлученных во времени...
Родители Инессы как-то дико посмотрели на меня, и я поняла, что все эти лирические тонкости сейчас совсем не волнуют их.
Было неудобно спрашивать детей, о чем писал их отец, что было на этом листке из школьной тетради в линеечку, исписанном педантичным и чуть неровным почерком старика Ивашова, потом Глеб все-таки произнес вслух последнюю строчку:
– «...надеюсь, ты поймешь меня и простишь. Твой отец, Николай Александрович Ивашов». Ба, я теперь Николаевич и моя фамилия Ивашов!
– И я! – поспешно воскликнул Борис, по его смуглым щекам растекся густой румянец смущения. – Почему у нас дедушкино отчество?
– Они еще спрашивают! – всплеснула руками Любовь Павловна. – А что вам было в метрику записывать? Инесса-то не призналась... Мы уж просили ее саму отчество придумать, надеялись таким образом вычислить, но она, хитрая, сказала – как хотите, так и называйте! Вот мы в честь дедушки... Не чужой же человек!
– Я теперь князь, – с мрачным юмором произнес Глеб. – Мы теперь с Борисом... Ба, ведь Ивашов был князем?
– Был, – вздохнула его бабка. – Что нам делать, Валентин?
– Спать идти, – рассеянно произнес Валентин Яковлевич, думая о чем-то другом. – Уже четвертый час... Вон, светает!
– Оленька, ты ведь нам потом все расскажешь, да? – спросил Глеб без улыбки.
– Да...
– Тогда до завтра.
Мы стали расходиться, и только в коридоре Любовь Павловна вдруг вспомнила:
– Стойте, а Ивашов? Ну, тот, из Америки...
– Родственник?
– Но ведь он правда родственник Борису и Глебу!
– Куда же он подевался? Ведь Инесса... – И все замолчали, глядя на меня.
– Наверное, он был вынужден срочно уехать, – сказала я. – Не мог же он просто так пропасть!
– Да уж... Уехал и не знает, что Инесса...
– Да хоть бы адрес...
– Я завтра пойду в гостиницу и узнаю его адрес, – решительно вызвалась я.
– Почему ты? – поморщился Глеб. – Я могу пойти. Этот Ник наш родственник теперь... Дед, ба, мы в каком с ним родстве?
Они стали гадать, словно стесняясь, кто кому кем доводится, и я видела, что Глебу как-то неловко упоминать о Нике – лицо его кривилось невольно. Нет, он не ревновал того к покойной матери, но во всем этом была какая-то неловкость...
– Я пойду в гостиницу! – твердо повторила я. – Мне завтра как раз в ту сторону... И адрес его узнаю! Там, наверное, все записано... Ну что за церемонии... а, ладно?
Глеб кивнул и вдруг посмотрел на меня с такой признательностью, что у меня защемило сердце.
– Правда, мне не трудно!
– И столько барахла от этого Ивашова раздали, – проворчала Любовь Павловна. – Если б знать...
– Ничего такого не раздали! – воскликнула я. – Инесса мне сразу сказала, что ничего не отдаст из тех вещей, что ей Ивашов подарил, потому что они как память для детей...
– Ладно, завтра разберемся, – сказал Валентин Яковлевич.
У себя в комнате я обнаружила тетю Зину, которая спала на моей постели, не раздевшись. Наверное, ждала меня, да так и не дождалась. Я не стала тетку будить, ушла в ее комнату. Наконец этот ужасный день закончился.
«Наверное, ты не зря мне все рассказала, – подумала я, засыпая. – Во всем есть смысл, глубокий смысл! И дети узнали, кто был их отцом... А если б они так и не нашли это письмо? Прошло бы несколько лет, старый стол выбросили бы на помойку, так и не заглянув внутрь...»
* * *
С утра в доме была нервная, тоскливая атмосфера – первый день после похорон, мучительное осознание того, что Инесса никогда больше не войдет сюда. Семейство Аристовых с утра что-то тихо, но очень бурно обсуждало – я подозреваю, что все воспоминания о покойном Николае Александровиче были подняты наверх и подвергнуты самому тщательному анализу. Молодцова жарила треску на своей половине – она выглянула навстречу мне со злым, измученным лицом и спросила раздраженно:
– Что вы там вчера орали? Я, конечно, понимаю, что поминки и все такое, но до самого утра... А мне на работу!
– Будет тебе, Клавка, – из-за ее плеча выглянул небритый Аким Денисович. – Все равно ты не спала, меня пилила...
Я прошла мимо них молча.
Теперь, когда я знала весь Тишинск наизусть, город казался мне маленьким и очень простым – здесь вокзал, там центральная площадь, слева фабрика, справа парк... Теперь представлялось невозможным и смешным, что я когда-то могла заблудиться в нем!
Минут через двадцать я оказалась у гостиницы – серого блочного здания, построенного в семидесятые годы и такого скучного на вид, что жить в нем совсем не хотелось, – помнится, когда мы привели сюда Ника, мне стало даже неловко за такую неприглядность. Я огляделась вокруг – улица была пуста, только какие-то унылые подростки, лениво бренча гитарой, тащились в сторону вокзала.
