Людовик узнал о намерении своей подруги 17 января и сообщил в письме Шавиньи («господину Младшему»), что не будет противиться. Статс-секретарь известил Ришельё, который тут же написал королю, а тот ответил ему пространным посланием от 20 января, подтвердив, что не станет принуждать «девочку» (так он именовал Луизу) к чему бы то ни было. Однако за спиной Луизы сформировалась энергичная партия противников ее пострига, душой которой была госпожа де Сенесей. Она подключила епископа Лиможского Франсуа де Лафайета, дядю Луизы, который хотел бы использовать влияние племянницы на короля, чтобы погубить кардинала. Действовать надо было осторожно, поскольку «девочке» претили всякие интриги. Госпоже де Сенесей удалось заменить мадемуазель де Вьёпон, не соглашавшуюся выдавать ей секреты Луизы (фрейлины жили по двое в комнате), Денизой д’Эш, которая не была так щепетильна.
Отец Карре договорился с настоятельницей монастыря Визитации Девы Марии, готовой принять новую монахиню. Оставалось сообщить обо всём королю. В первый раз у Луизы не получилось это сделать: она стояла у парадной кровати королевы и не смела поднять глаза на Людовика, которому это не понравилось. Шанс был упущен: дворецкий Санген намекнул королю, что решение «девочки» продиктовано желанием избежать насмешек и злословия, которые ее преследуют, Людовик разгневался, и торжествующая мадемуазель де Вьёпон сообщила об этом отцу Карре. Тот отправился к госпоже де Комбале, племяннице кардинала, и она велела ему как можно скорее довести дело до конца. Но тут к доминиканцу явились госпожа де Сенесей с епископом Лиможским и еще одним дядей Луизы, мальтийским рыцарем. Встреча прошла очень бурно, отцу Карре запретили видеться с подопечной. Напрасно он пытался втянуть в свою интригу надзирательницу за фрейлинами королевы, писал Луизе лицемерные письма, прося ее поскорее исполнить свое намерение; узнав, что ее уход в монастырь был задуман кардиналом, она охладела к этому плану. Зато Людовик был счастлив…
Раньше он был одинок, теперь у него была Луиза — они оказались «одиноки вдвоем», окруженные кликой интриганов: соглядатаи кардинала, сторонники Мари де Отфор, прислуга королевского кабинета и «малого отхода ко сну», ловчие, музыканты, лакеи — все живо интересовались их отношениями. Людовик знал, что доверять никому нельзя, и не воспринимал на веру то, что ему говорили о Луизе.
Отец и брат новой фаворитки явились ко двору, чтобы «ковать железо, пока горячо», и король позволил Франсуа де Лафайету купить офицерскую должность. В самом деле, пора было отправляться на войну. В конце июня Людовик XIII выехал в Пикардию, простившись с Луизой и покинув ее на произвол коварного Буасонваля.
Но у него действительно было полно других забот.
На войну требовались деньги — не меньше пятнадцати миллионов ливров, а казна, как обычно, была пуста. Прямой налог и так уже увеличился втрое за пять лет, так что герцог д’Эпернон даже сделал представление Ришельё, обвиняя его в обнищании населения Гиени. Поскольку подушную подать повышать было уже невозможно, а привилегированные сословия налогов не платили, оставалось только одно средство: налоги на продукты потребления. Король ввел налог в один су с ливра на все товары, а кабатчики должны были платить по экю с бочки вина, из-за чего выросли розничные цены. Парадоксальным образом именно этот налог, небольшой по сравнению с троекратно возросшей подушной податью, вызвал взрыв в Гиени. Уже в мае — июне 1635 года в Бордо начались беспорядки. Но, что хуже всего, произошел обвал цен, торговля шла вяло, налоговые поступления сократились. В апреле-июне 1636 года протесты против увеличения податей прокатились по провинциям Ангумуа и Сентонж.
Когда Людовик XIII лично явился в парламент, чтобы утвердить эдикты о налогах, генеральный адвокат Луи Сервен произнес пылкую речь, обличая несправедливость и неуместность новых поборов. Король разгневался, прервал оратора, стал ему грозить; Сервен же умолял его предать суду парламента авторов и вдохновителей подобных эдиктов, чем окончательно вывел Людовика из себя. Увидев, что король в ярости, Сервен упал без чувств к его ногам: по одной версии, его хватил удар и он скончался на месте, по другой — умер той же ночью, не приходя в сознание. Советник Бугье отозвался на его кончину двустишием на латыни:
В один день Сервен говорил во имя свободы
И умер ради свободы утраченной.
Более надежным способом быстро раздобыть средства была продажа должностей, но и тут имелись свои подводные камни: массовое создание новых должностей могло, с одной стороны, вызвать недовольство действующих чиновников, а с другой — понизить планку профессионализма, поскольку упор делался на количество, а не на качество. Однако предложение находило устойчивый спрос: став королевским чиновником, богатый буржуа получал не только почет и сиюминутные выгоды, но и постоянный источник дохода, который благодаря полетте мог передать по наследству. В конце 1635 года на утверждение в Парижский парламент были представлены 42 эдикта о создании новых придворных должностей. Магистраты заставили себя упрашивать: королю пришлось присутствовать на заседаниях, чтобы продавить свои эдикты, в том числе и те, которые увеличивали взносы за существующие должности.
Офицерские должности тоже продавались. Будущему маршалу Тюренну (1611–1675) отец купил первый пехотный полк, когда юному виконту было 15 лет (таких военачальников называли «полковниками в слюнявчиках»). Годом позже полк был распущен королевским ордонансом, и Тюренн четыре года служил простым солдатом, пока снова не стал полковником. Перед очередной военной кампанией монарх вручал офицерам предписания, наделявшие их правом вербовать солдат. Командиры рот и полков получали деньги на вербовку, экипировку и выплату жалованья солдатам в течение года, в несколько приемов. Контроля за расходованием этих средств не было никакого, поэтому офицеры записывали в роты «мертвые души», на смотрах предъявляли статистов, а не настоящих рекрутов, а жалованье дезертиров присваивали. Капитаны зачастую не знали своих солдат в лицо, а вместо имен употребляли прозвища. Согласно статистическим данным, в 1635 году французская армия насчитывала сотню тысяч солдат, но сколько из них было налицо, одному Богу известно.
В мирное время ядро королевской армии составляли швейцарские наемники, гвардейские подразделения, несколько старых полков и крепостные гарнизоны. Конницу набирали из венгров, албанцев, сербов и валахов (имперцы прибегали к услугам поляков, казаков и татар). Армия была отдельным сообществом со своими законами, жившим за счет гражданского населения.
Сами капитаны по большей части «не заслуживали чести носить это имя», сокрушался Шарль де Шомберг, произведя смотр офицерам полка, собранного в Лангедоке. Да и в высшем эшелоне дела обстояли не лучше. «Король знает военных, как никто другой, но если он обойдет всё свое королевство, то не сыщет там людей по своей мысли», — писал Ришельё в 1636 году. Лафорс к началу активных военных действий был уже стар; маркиз де Брезе, кардинал де Лавалетт и герцог Ангулемский не могли называться стратегами. Да и на преданность полководцев не стоило слишком полагаться. Опасаясь, что они не выполнят приказ, кардинал стремился отправлять в каждую армию по несколько генералов; кто-нибудь да сделает то, чего от него ждут. Но так получалось еще хуже, поскольку между генералами начинались споры и дрязги.
