Она составила завещание. Хотя что она могла завещать? Символические подарки родственникам во Флоренции, папе римскому, архиепископу Кёльнскому, дочерям; свое обручальное кольцо она оставила Анне Австрийской. Подарки верным слугам, за исключением Фаброни, который и так достаточно поживился за ее счет: он получит только ее карету и лошадей. Всё остальное имущество пусть поделят между собой ее сыновья. Но король и так уже завладел всем, что было у нее во Франции, она могла завещать ему лишь свои долги. Ришельё не досталось ничего — она так и не простила его даже на смертном одре. Однако какой-то слуга через несколько дней после ее кончины отправил кардиналу попугая, которого тот когда-то подарил своей покровительнице, когда они еще ладили.
В завещании Мария подчеркивала, что по-прежнему любит Людовика XIII как мать сына и как королева своего короля.
В Париже новость о ее кончине встретили довольно равнодушно, только Гастон проливал слезы о матушке. «Сожаление о ее смерти усугубляется при дворе сожалением о ее отсутствии, случившемся из-за того, что она последовала советам неких пустоголовых людей по причине своей великой доверчивости», — безжалостно написала «Газета». Ришельё велел отслужить по ней несколько месс и затянуть комнаты в своем доме черным крепом. Однако в обществе этот поступок был воспринят как проявление высшего лицемерия: он, обязанный этой женщине своим возвышением, бросил ее умирать с голоду, а теперь льет крокодиловы слезы!
Нужно было вернуть тело, но кредиторы потребовали уплатить долги покойной, хотя бы первоочередные. На это ушло целых полгода. Траурный кортеж выехал из Кёльна в начале 1643 года, и только 4 марта королева, наконец, упокоилась в Сен-Дени рядом с супругом, а ее сердце отвезли к иезуитам в Ла-Флеш и поместили возле сосуда с сердцем Генриха IV. К тому времени Ришельё уже умер, а Людовик XIII собирался последовать за ним…
Но в июле оба были еще живы, и кардинал готовился дать бой: довести до конца осаду Перпиньяна и отправить на эшафот неблагодарного Сен-Мара. Арестованных еще ни разу не допрашивали, нужно было срочно создать следственную комиссию, причем такую, которая добилась бы нужного результата. Председателем, естественно, сделать канцлера Сегье; в обшей сложности назначить 15 судей, вот список. Король утвердил его 28 июля. Сен-Мара охранял Джон Сетон, лейтенант шотландских гвардейцев. 31-го числа король поставил подпись под письмом, предписывавшим Сетону обращаться с узником «как с врагом моей особы и моего государства». О случившемся оповестили все парламенты и местные власти. Циркулярное письмо было подписано королем 4 августа; из текста следовало, что его величество сам раскрыл заговор Сен-Мара. Но и это еще не всё: Шавиньи и Нуайе практически силой вырвали у короля еще одно письмо, по всей видимости, также составленное кардиналом и адресованное Сегье: «Сей величайший обманщик и клеветник пускал в ход всё возможное, чтобы возбуждать меня против моего кузена кардинала де Ришельё, что я терпел, пока его дурные дела оставались в рамках некоей умеренности. Но когда он дошел до крайности, предложив мне избавиться от оного моего кузена, и вызвался сие совершить, я ужаснулся его злонамеренным мыслям и резко их осудил. Не добившись от меня одобрения своих злодейских планов, он вступил в сношения с королем Испании против моей особы и моего государства, в отчаянии от того, что не мог получить желаемого».
Сторонники теории о том, что Людовик XIII был лишь безвольной игрушкой в руках кардинала, торжествующе потрясают этими документами. Однако нужно представлять себе тогдашнее положение короля. Он был нездоров, болезнь отнимала физические силы, а постоянный психологический прессинг со стороны двух статс-секретарей — душевные. Кроме того, в отличие от всех предыдущих фаворитов, которых Людовик приближал к себе сам за какие-либо заслуги, Сен-Мар был практически навязан ему Ришельё: кардинал дал, кардинал и взял. Вполне можно предположить, что самообман, наконец, рассеялся и Людовику открылась страшная правда: «дорогой друг» никогда не был ему другом, он лишь хотел, как и все остальные, использовать его в своих целях! Эти его ночные отлучки, приступы дурного настроения, настойчивые требования разных привилегий и подарков для себя и своих родственников! А как он позволял себе с ним разговаривать!.. Когда человека постоянно мучает боль, он способен выместить ее на посторонних, заставив страдать кого-то еще, как будто ему самому от этого станет легче…
Кардинал тоже был сильно болен и физически страдал. Возможно, испытываемые им мучения усилили его суровость. Арестованные молчали на допросах, от них не удалось добиться никаких показаний. Значит, нужно действовать хитростью. Ришельё послал к Сетону Мазарини: гвардеец должен втереться в доверие к Сен-Мару и выпытать у него нужные сведения.
Пока же следственная комиссия взялась за Месье и герцога Бульонского. Гастона сначала хотели сослать в Венецию, выплачивая ему по десять тысяч экю в месяц (именно такую сумму обязался ему платить Филипп IV), но потом передумали и позволили ему удалиться в Савойю, в Аннеси, под крыло сестры Кристины. Оттуда ему было бы проще явиться в Лион на суд. Однако герцог Орлеанский наотрез отказался от очных ставок с человеком, «которому пообещал хранить нерушимую тайну». К счастью для него, в истории Франции нашелся прецедент: когда в апреле 1574 года был раскрыт «заговор недовольных» с целью организации побега из Франции герцога Алансонского и Генриха Наваррского, брат Карла IX был избавлен от необходимости свидетельствовать на суде над своими сообщниками Ламолем и Кокона, которые сложили головы на плахе. Пусть Месье лишь подтвердит свои показания перед комиссией. Гастон согласился.
Суд должен был состояться в Лионе, поскольку герцог Бульонский находился неподалеку, в крепости Пьер-Ансиз. Ришелье, по-прежнему прикованный к постели, отправился туда водным путем; в его свите следовал де Ту. Друзья Сен-Мара предприняли отчаянную попытку устроить ему побег из крепости Монпелье через разобранную крышу над гардеробной, однако узник не воспользовался этой возможностью. Вечером 26 августа его посадили в карету и отправили под надежной охраной в Лион, куда он прибыл 4 сентября, на день раньше кардинала. Его высокопреосвященство передвигался в носилках, лежа. Перед особняком, где он собирался остановиться, построили леса, чтобы можно было занести носилки прямо в окно, которое пришлось выставить, вынув заодно несколько камней из стены.
К моменту прибытия кардинала следствие уже далеко продвинулось. Допросили всякую мелкую сошку — офицеров, завербованных заговорщиками, которые теперь были готовы подтвердить что угодно. Один из них обмолвился, что о заговоре знала королева, но Ришельё с возмущением потребовал вымарать эти дерзкие слова из протокола. Зато другой рассказ нужно было непременно довести до сведения короля: когда в Нарбонне у Сен-Мара спросили о здоровье его величества, тот пренебрежительно ответил: «Да жив еще!»
Сегье получил от герцога Орлеанского, совершившего паломничество на могилу Франциска Сальского, официальное признание из двадцати пунктов в том, что «господин Главный просил его примкнуть к заговору, чтобы погубить господина кардинала», и с подробным изложением переговоров на эту тему, проводившихся с конца 1641 года. 31 августа подобные признания дал и герцог Бульонский. Зато Сен-Мар и де Ту, допрошенные 5 и 6 сентября, продолжали всё отрицать. (Кстати, трое последних утверждали, что действовали исключительно по приказу и с одобрения его величества.) И если показаний высокопоставленных заговорщиков было достаточно, чтобы отправить на плаху Сен-Мара (герцог Бульонский не уклонился от очной ставки), против де Ту улик не набиралось: Месье уверял, что не посвящал его в свои переговоры с Испанией, и даже просил Сен-Мара ничего не говорить своему другу. Герцог Бульонский упомянул лишь о том, что де Ту знал о намерении Месье отступить в Седан. Но Ришельё считал де Ту душой всего заговора и требовал от канцлера и членов комиссии непременно добиться от Сен-Мара признаний, уличающих его приятеля. Даже Сегье уверял, что это невозможно, однако член комиссии Лобардемон (который уже отличился, сфабриковав дело Грандье) решил оказать кардиналу эту услугу. 10 сентября он явился к Сен-Мару неофициально и стал уверять, что единственный способ избежать допроса с пристрастием и получить помилование — добровольно во всём признаться, тем более что де Ту это уже сделал. Поверив этому коварному человеку, Сен-Мар не только всё рассказал как на духу, но и подписал протокол. Перпиньян пал днем раньше…
