«Король приказал, чтобы канцлер и сюринтендант финансов раз в неделю приезжали с докладом к нему в Сен-Жермен и чтобы Королевский совет собирался по меньшей мере трижды в неделю. Он являет желание руководить и заправлять делами, но неизвестно, насколько хватит его упорства, поскольку он естественным образом не предрасположен к тому, чтобы нести сие бремя», — писал 9 декабря венецианский посол Джустиниани. Началось возвышение кардинала Мазарини, пользовавшегося уважением и доверием короля. Впрочем, сейчас Людовик XIII был его единственной опорой: Мазарини завидовали вельможи, в особенности принцы крови, не включенные в Совет, и он не пользовался популярностью в народе из-за иностранного происхождения. Ловкий царедворец, воспитанный в Риме, Мазарини первым делом поспособствовал возвращению ко двору Тревиля, который уже в первых числах января 1643 года вновь возглавил роту королевских мушкетеров. Однако король решительно возражал против возвращения изгнанников, в частности Вандомов, опасаясь новых беспорядков, и даже отдал приказ задерживать их на границе и не пускать во Францию.
Страсти улеглись, к Людовику вернулись душевное равновесие и физические силы, даже бессонница больше не мучила его. Он наконец-то познал простые радости семейной жизни, проводя гораздо больше времени с женой и подрастающими сыновьями.
Тринадцатого января в Сен-Жермен неожиданно приехал Гастон, чтобы просить брата отменить декларацию от 1 декабря. Всем было крайне любопытно узнать, чем закончится эта встреча; Месье с трудом продирался сквозь толпу придворных, чтобы попасть в кабинет короля. Он опустился на одно колено перед братом, который тотчас поднял его, хотя прежде было условлено, что Гастон встанет лишь после троекратной просьбы короля. «Брат, — сказал ему Людовик, — я уже в шестой раз вас прощаю и прошу больше не повторять прошлых ошибок и держать ваши обещания, советуясь только со мной. Я решил верить только делам, а не словам. Я принимаю вас — не как ваш король, но как ваш отец, ваш брат и добрый друг». После этого он взял Гастона за руку и отвел в покои королевы, где все трое еще беседовали какое-то время. В тот же день вечером, когда Людовик уже лег в постель, Гастон снова встал перед ним на одно колено и сказал, что, получив удовлетворение своей просьбы при всех, теперь хочет просить прощения наедине. Старший брат поднялся и обнял его. Весь двор бурно приветствовал их примирение.
Однако, видно, герцогу Орлеанскому было на роду написано находиться в центре всяческих придворных интриг: теперь на него делали ставку Мазарини и Шавиньи, опасавшиеся чрезмерного возвышения Сюбле де Нуайе. По словам Тальмана де Рео, король не открывал заседания Совета, пока не придет Нуайе: «Нет-нет, подождем старичка» (ему было 54 года). Помимо своих государственных заслуг, Нуайе снискал благорасположение короля тем, что научил его делать оконные рамы. Он, со своей стороны, опирался на канцлера Сегье и отца Сирмона.
После прощения Месье началось возвращение изгнанников, а также освобождение узников Бастилии. 19 января оттуда вышли Бассомпьер и Витри. Первый за время заключения написал мемуары (они будут изданы в Кёльне в 1665 году). Рассказывают, что Людовик спросил Бассомпьера, сколько ему лет, и тот ответил, что пятьдесят. «Странно, я думал, вам больше. — Те десять лет, что я не мог служить вашему величеству, я не считаю», — ответил маршал. На самом деле ему было почти 64 года, он провел в заточении 12 лет, но, имея деньги, в Бастилии можно было устроиться вполне комфортно, так что Бассомпьер даже раздался в талии. Ему вернули все прежние должности, но при дворе он чувствовал себя чужим и никак не мог приспособиться к новым условиям. Впрочем, он не растерял куртуазности и был по достоинству оценен окружением Анны Австрийской. «То, что осталось от маршала, стоит много больше, чем ложный блеск новых придворных», — писала ее камеристка госпожа де Мотвиль. Бассомпьер умрет в 1646 году от апоплексического удара.
Вместе с тем бережливый Людовик пересмотрел список выплачиваемых пенсий и одни отменил, а другие урезал. Среди последних были пенсии в более чем 100 тысяч ливров в год, выплачиваемые главному сюринтенданту навигации и торговли и генерал-фельдцейхмейстеру (эти должности занимали племянники покойного кардинала). Кстати, 20 января Людовик не присутствовал на панихиде по кардиналу в соборе Парижской Богоматери, оставшись в Сен-Жермене.
Он еще несколько раз ездил охотиться в Версаль, причем 10 февраля пригласил туда на ужин Мазарини — неслыханная честь. В последующие дни его гостями стали Гастон, епископ Меца, маршал Шомберг и еще шесть вельмож. Но 21 февраля король вернулся в Сен-Жермен и слег: у него началась та же болезнь, что и в Перпиньяне, — дизентерия с очень высокой температурой.
Десятого марта королю стало лучше, и он даже намеревался, когда окончательно поправится, выехать к армии в Пикардию (зимой он уделял много времени своей армии, распределяя войска и назначая командиров). Однако улучшение продлилось недолго, и неделю спустя Людовик большую часть времени проводил в постели, крайне подавленный и удрученный. От лечения, которое ему назначали, его выворачивало наизнанку: тогдашняя медицина знала только кровопускание, рвотное и слабительное. Но к концу месяца болезнь вновь слегка отступила; король, едва державшийся на ногах, велел перенести себя из старого замка в новый, где легче дышится, намереваясь уехать в Версаль при первой возможности. Он пил минеральные воды и чувствовал от них облегчение. Когда врачи стали резко возражать против отъезда, уверяя, что король его не переживет, тот поругался со своим лейб-медиком Буваром, заявив, что он невежда и сам загоняет его в гроб своими снадобьями. В данном случае он был прав…
Третьего апреля Людовик поднялся и захотел пройтись по галерее. Его поддерживали под руки с двух сторон, а камер-лакей Дюбуа нес за ним стул, чтобы король мог присесть, когда устанет. Это оказалась его последняя прогулка. Позже король, даже если иногда вставал с постели, уже не просил себя одеть. Если ему надоедало лежать в кровати, он переходил на «римское» кресло, где можно было вытянуться во весь рост. Несмотря на то что на улице было прохладно, он просил раскрыть окна в кабинете королевы, откуда открывался красивый вид на аббатство Сен-Дени — усыпальницу французских королей. Вот куда он стремился. «Я просил Бога этой ночью располагать мной, если такова Его воля; я умолял Его божественное величество укоротить мою болезнь», — сказал он врачам 19 апреля.
Несмотря на слабость и плохое самочувствие, он оставался королем и занимался государственными делами. Именно в середине апреля произошла опала Нуайе. Военный министр вызвал неудовольствие короля сначала тем, что настаивал на введении в Совет маршала Ламейре, которого Людовик теперь почему-то невзлюбил, хотя именно он взял Перпиньян. Тогда Нуайе, не спросив короля, усилил армию Ламейре десятью гвардейскими ротами. Но не это было самое страшное: «старичок» вместе с канцлером проводил тайные совещания у иезуитов о том, как сделать регентшей королеву и побудить короля составить завещание.
Людовик никому не позволял решать за него, да еще и за его спиной. 10 апреля, в Страстную пятницу, он вызвал к себе Нуайе и поговорил с ним на повышенных тонах. Тот попросил разрешения удалиться от дел и получил его. В час пополуночи Нуайе доставили приказ короля покинуть двор, сохранив, однако, за собой должности смотрителя королевских строений и королевской типографии. Разжалованный министр удалился в свое нормандское поместье Дангю, где умер два года спустя; его услуги больше не были востребованы. На посту военного министра его сменил Мишель Летелье (1603–1685), который, вместе со своим сыном Лувуа (министром Людовика XIV), завершит реформу армии, начатую Нуайе.
