В Ровно срочно отправили связного с указанием Кузнецову - Питанина перехватить. Было ясно, что предатель, стремясь уйти от погони, отправится в Ровно кружным путем. Достигнув города, он свяжется с СД лишь поздним вечером, скорее даже ночью.
Была уже полночь, когда разведчики из группы Николая Кузнецова: Николай Куликов, Дмитрий Лисейкин, Василий Галузо, Дмитрий Баланюк и другие выполнили приказ и перехватили вражеского агента. Позднее стало известно, что по подозрению в убийстве Питанина фашистская служба безопасности расстреляла в Ровно нескольких сослуживцев предателя.
Николай Кузнецов был засекреченным разведчиком. То, что "Грачев" работает в Ровно под видом офицера вермахта, его немецкая фамилия, городские адреса-явки и прочее было известно очень немногим проверенным товарищам. Остальные бойцы и командиры его в немецкой форме не видели.
Командование не исключало возможности проникновения в отряд вражеского лазутчика, нескольких таких агентов изобличили еще до случая с Питаниным, поэтому Кузнецова всячески оберегали. Привести к провалу разведчика могла и простая неосторожность кого-либо из его боевых друзей, чья-то неуместная разговорчивость, наконец, непредвиденная случайность.
И все-таки дважды могла случиться беда из-за того, что был нарушен запрет на фотографирование.
Впервые это случилось 12 апреля 1943 года в пасхальные праздники на квартире Ивана Приходько. Кроме хозяина там присутствовали Николай Кузнецов-Зиберт, Николай Гнидюк, свояк Ивана Тарасовича Петр Мозолюк и два немца: уже упоминавшийся ранее Петер Диппен и сотрудник "Организации Тодта" Ганес. Потом зашли еще двое гостей: Ян Каминский и его знакомый, некто по имени Аркадий, работавший корреспондентом в какой-то немецкой газете. У Аркадия был с собой фотоаппарат.
За праздничным столом они сидели довольно долго, много шутили, смеялись. Обстановка была непринужденной, и как-то само собой получилось, что Приходько предложил присутствующим сфотографироваться на память.
Кузнецов вынужден был согласиться, так как его отказ мог бы вызвать у немцев подозрение. Все же он шепнул Приходько, чтобы тот любой ценой изъял бы потом у Аркадия пленку. Впрочем, Иван уже и сам понял, что допустил оплошность. Хозяин и гости вышли на улицу, и здесь Аркадий отснял один кадр, затем он поменялся местами с Гнидюком, и тот сделал второй снимок.
Иван Тарасович знал, что Аркадий через два дня уезжает на фронт следовательно, требовалось не допустить, чтобы корреспондент за это время отпечатал снимки. Приходько со своей задачей справился успешно: двое с лишним суток он почти непрерывно поил Аркадия и у себя и у него. Пленку Аркадий в последний момент все же кое-как проявил, но печатать фотографии у него уже не было ни времени, ни сил.
Приходько уговорил Аркадия отдать ему оба негатива, пообещал быстро сделать отпечатки и один выслать его матери по оставленному адресу. Аркадий уехал на фронт, никаких вестей от него больше не было.
Кузнецова в немецкой форме сфотографировали и в отряде по указанию комиссара Стехова. Им, разумеется, двигали лучшие побуждения - сохранить для истории облик замечательного разведчика в немецкой форме, сфотографировавшись рядом с ним, но возможных последствий этого он не учел. Медведев не знал о необдуманном распоряжении своего замполита, он, старый опытный разведчик, никогда не допустил бы такого нарушения конспирации.
Как бы то ни было, партизан Борис Черный сфотографировал Кузнецова в облике Зиберта рядом со Стеховым и Николаем Струтинским. Фотография, по счастью, за пределы отряда не вышла.
Создать внешне безукоризненный образ гитлеровского офицера Кузнецову удалось успешно: у немцев обер-лейтенант, а затем гауптман Зиберт подозрений не вызывал. Труднее оказалось другое: сдерживать, ничем не выдавая, естественные чувства советского человека, вынужденного на своей земле играть роль ее злейшего врага. В его присутствии немецкие офицеры радовались победам или расстраивались неудачам на фронтах, каждый раз Кузнецов при этом испытывал прямо полярные чувства, но Пауль Вильгельм Зиберт должен был вести себя точно так же, как они.
Николай Иванович должен был совершенно равнодушно проходить мимо виселиц с телами повешенных патриотов, не обращать внимания на оборванных, изможденных советских военнопленных, которых гнали на работу, а то и на смерть под охраной солдат со свирепыми овчарками, наконец, он должен был привыкнуть к ненависти и презрению в глазах своих соотечественников.
Однажды он с разведчиком Василем Буримом (который мастерски перекрашивал угнанные для Кузнецова немецкие автомобили) шел по улице. Внезапно из-за угла вынырнула какая-то старушка с кошелкой в руках. Споткнувшись о Зиберта, старушка упала на тротуар, из кошелки вывалились и покатились по асфальту несколько картофелин. Вместо того чтобы испугаться, старушка принялась честить вовсю "окаянного фрица". Растерявшийся Кузнецов, бормоча извинения, попытался было помочь ей подняться и собрать картошку, но был незаметно остановлен рукой Бурима. "Что вы делаете! Ведь вы в форме!" - успел шепнуть Василь.
Кузнецов опомнился - Бурим был прав - и молча зашагал дальше, злой и расстроенный. И вдруг, отойдя метров двадцать, остановился. Плотно сжатые губы его расплылись в теплой улыбке. Он повернулся к Василю:
- А здорово она честила меня, эта старушка! Ведь настоящий немец мог прибить ее на месте за дерзость, а она не испугалась! Понимаешь, что это значит? Народ их не боится!
Этот эпизод заставил Кузнецова трезво отнестись еще к одной опасности, о которой он, правда, умозрительно знал и раньше, но в полной мере ее не учитывал. Советского разведчика Грачева знали лишь несколько человек, для тысяч же жителей Ровно и его окрестностей немецкий офицер Зиберт был ненавистным оккупантом. В Ровно активно действовали по крайней мере три сильные подпольные организации. В целях конспирации Кузнецову не разрешалось вступать с ними в какие-либо контакты. Поэтому обер-лейтенант, а затем и гауптман Зиберт должен был всегда помнить, что офицерский френч с серебристыми погонами, орел со свастикой в когтях на высокой фуражке, Железный крест на груди могут стать мишенью для меткой пули народного мстителя. Пули от соотечественника, от своего!
Василь Бурим стал свидетелем еще одного эпизода. Несколько солдат на Дойчештрассе устроили себе развлечение: грубо задевали проходящих местных жителей, бросали им оскорбительные реплики, насмехались над ними.
Заметив это, Зиберт тут же поставил их во фронт и обрушил на солдат весь свой запас крепких немецких выражений. Затем заставил их несколько раз промаршировать перед ним строевым шагом. На прощание предупредил: "Я научу вас, тыловых крыс, как балаганить на улице. Убирайтесь отсюда!"
Когда солдаты поспешно ретировались, Бурим сказал:
- С какой ненавистью смотрели они на вас, Николай Васильевич, разорвать готовы были!
Кузнецов, все еще не успокоившись, резко возразил:
- Вот и хорошо! Это ведь не меня они хотят разорвать, а своего же немецкого офицера!
17 августа Кузнецов сидел в парикмахерской на Парадной площади, когда до его слуха донеслись лай собак, предостерегавшие окрики на немецком языке и пение "Интернационала". Он быстро вышел на улицу, и глазам его предстало зрелище, наполнившее сердце ненавистью и болью, горечью и гордостью. По улице гнали колонну пленных женщин. Они шли обессиленные, еле передвигая ноги. Раненых, в грязных окровавленных повязках поддерживали под руки подруги.
