С русской стороны мы, как и прежде, имели дело с Богомоловым, который стремился все знать, а своих секретов никому не открывал и вдруг становился жестким, когда формулировал какое-нибудь категорическое мнение своего правительства. Иногда мы встречались с Вышинским, который временно занимался итальянскими делами, но был весьма сведущ в самых разнообразных областях. Он проявлял широту мысли и вдобавок черту, казалось бы, удивительную для бывшего советского прокурора, — приятную жизнерадостность. Однако иной раз внезапно проглядывало, как неумолимы приказы, связывающие его. Как-то раз, когда мы беседовали недалеко от других, так что нас могли слышать, я сказал ему: «С нашей стороны было большой ошибкой, что мы до 1939 не действовали в открытом союзе с вами против Гитлера. Но как вы сами-то виноваты, что заключили с ним договор и позволили ему раздавить нас!» Вышинский выпрямился, побледнел. Сделал такой жест, как будто отметал некую таинственную угрозу. «Нет! Нет! — пробормотал он. — Никогда, никогда этого не следует говорить!»
В общем отношения между Францией и ее союзниками развивались вопреки правилу сугубой осторожности, указанному в кодексе дипломатии. Первого января 1944 имело место весьма показательное зрелище. В этот день дипломатический корпус явился с большой помпой на виллу «Оливье» поздравить меня и принести новогодние пожелания, какие принято делать главе правительства. В приемной даже произошел горячий спор между русским и английским послами: кто из них является старейшиной дипломатического корпуса и должен поэтому зачитать традиционный адрес. Дафф Купер взял верх. Но этот торжественный визит и это соперничество были знаком нашего восхождения.
И все же намерения союзных руководителей в отношении Франции держали дипломатов в состоянии хронической напряженности. Рузвельт упорно отрицал право нашего Комитета быть в период освобождения французской государственной властью. Англия позволяло своим дипломатам говорить, что она считает такую позицию Америки чересчур строгой, но тем не менее мирилась с ней. Если бы тут дело шло о терминологии, это нас нисколько не волновало бы. Но за этим отказом признать нас французской национальной властью в действительности скрывалось упорное желание президента Соединенных Штатов установить во Франции свой арбитраж. Я чувствовал, что практически могу сделать совершенно бесплодными его попытки посягнуть на нашу независимость. В подходящем случае Рузвельт мог бы в этом убедиться. Однако проволочки, вызванные его упрямством, мешали военному командованию заранее знать, с кем ему надо иметь дело в своих отношениях с французами. А кроме того, до последней минуты между нами и нашими союзниками происходили обострения и всякие неприятности, которых вполне можно было бы избежать.
Ведь Комитет освобождения еще в сентябре 1943 направил в Вашингтон и в Лондон меморандум, точно определяющий те условия, в каких должно было происходить во время битвы за Францию сотрудничество французских властей с вооруженными силами союзников. Там было указано, что в зоне боев военное командование должно обращаться к местным властям и те обязаны предоставлять в его распоряжение средства сообщения, радио, все виды связи и обслуживания. В тылу французское правительство примет все меры для выполнения требований генерала Эйзенхауэра. Для обеспечения контакта с вооруженными силами предусматривалось, что вместе с каждой воинской частью будут идти французские офицеры административной связи; что в помощь Эйзенхауэру нами будет прикомандирован генерал, имеющий определенные полномочия и необходимый персонал; что до прибытия правительства на территорию метрополии туда будет отправлен один из членов правительства для принятия необходимых мер. И фактически корпус административной связи уже был сформирован в сентябре 1943, поставлен под команду Эттье де Буаламбера, укомплектован, обучен и переправлен в Англию. В марте 1944 я назначил генерала Кёнига и генерала Коше помощниками главнокомандующего союзными войсками: одного — на северном театре военных действий, а другого — на Средиземном море. В тот же день Андре Ле Трокер был назначен национальным комиссаром на освобожденной территории. Намеченные нами меры встретили одобрение союзных штабов. Для их осуществления недоставало только согласия вашингтонского и лондонского правительств. А они все не давали ответа на наш меморандум.
Президент из месяца в месяц держал этот документ на своем столе. А тем временем в Соединенных Штатах подготовлялось некое «союзное военное правительство» (АМГ), которому надлежало взять в свои руки управление Францией. В эту организацию нахлынули всякого рода теоретики, техники, деловые люди, пропагандисты — вчерашние французы, превратившиеся по своему новому подданству в американцев. Ни заявления, которые Моннэ и Оппено считали своим долгом делать в Вашингтоне, ни замечания, которые английское правительство направляло в Соединенные Штаты, ни настойчивые просьбы Эйзенхауэра, с которыми он обращался в Белый дом, не вызывали никакого движения воды. Но так как необходимо было прийти к какому-нибудь заключению, Рузвельт решился наконец дать Эйзенхауэру указания, в силу которых высшая власть во Франции должна принадлежать главнокомандующему. На основании своих прав ему надлежало по собственному усмотрению выбрать французскую власть, а ей — сотрудничать с ним. Вскоре мы узнали, что Эйзенхауэр умолял президента не возлагать на него этой политической ответственности и что англичане не одобряли такой произвольной системы. Но Рузвельт, подправив в мелочах свою инструкцию, оставил в силе ее суть.
По правде сказать, намерения президента напоминали мне грезы Алисы в стране чудес. В Северной Африке, в обстановке куда более благоприятной для намерений Рузвельта, он уже попробовал было провести ту политику, которую задумал осуществить во Франции. Из его попытки ничего не вышло. Мое правительство пользовалось на Корсике, в Алжире, Марокко, Тунисе, Черной Африке независимой властью; люди, на которых Вашингтон рассчитывал, надеясь воспрепятствовать этому, сошли со сцены. Никто уже больше и не вспоминал о соглашении Дарлана — Кларка. Национальный комитет признал его недействительным, а я во всеуслышание заявил с трибуны Консультативной ассамблеи, что в глазах Франции его и не существовало. Однако провал политики Рузвельта в Африке все же не рассеял его иллюзий, о чем я сожалел как с точки зрения его интересов, так и с точки зрения наших отношения. Но я был уверен, что о применении его проекта в метрополии нечего и думать. Союзники не нашли бы во Франции иных министров и иных чиновников, кроме тех, которых я назначил. Не нашли бы они и иных французских войск, кроме тех, которые свои главой признают меня. Без всякого сомнения, я мог бы сказать генералу Эйзенхауэру: действительную силу будет иметь ваша договоренность только с теми людьми, которых я укажу.
Впрочем, Эйзенхауэр и сам так думал. Он заявил об это 30 декабря, когда пришел ко мне перед своей поездкой в Вашингтон, откуда он должен был вылететь в Лондон для приготовлений к высадке союзных войск во Францию. «Меня неблагожелательно настроили в отношении вас, — сказал он. — Теперь я признаю свое мнение ошибочным. В предстоящей битве я буду нуждаться не только в помощи ваших вооруженных сил, но также и в содействии ваших должностных лиц и в моральной поддержке со стороны населения Франции. Словом, мне нужна ваша помощь. Я пришел просить вас об этом». — «В добрый час, — ответил я. — Вы настоящий человек! Ведь вы способны сказать: я был неправ».
