Эти сомнения беспокоили директора спектаклей барона Арнима; но гордиев узел был разрублен одним смелым музыкантом, который отважился обратить внимание короля на этот щекотливый вопрос. Король остался доволен его смелостью, как видно из двух писем, обращенных им к барону Арниму:
I.
«По весьма разумным причинам я приказал моему капельмейстеру Рейхардту передать в прологе к предстоящей опере роль г-жи Кох — г-ну Порпорини, а роль последнего — первой».
«Вам следует озаботиться, чтобы этот обмен ролей был произведен без малейшего замедления, под каким-нибудь правдоподобным предлогом, каковую предосторожность я рекомендовал также г-ну Рейхардту. К сему молю Бога принять вас под Свою святую защиту.
Дано в Потсдаме 16 июля 1776 г.»
II.
«При обмене роли г-жи Кох, как я вчера приказал, речь идет лишь о том, чтобы поручить роль гения России певцу большого роста: и если Порпорини не может ее выучить в столь короткое время, то надо выбрать кого-нибудь другого такого же самого роста, чтобы изобразить в этой картине гения России, а г-жу Кох переодеть в хориста и поставить ее по соседству с этим гением, так, чтобы не было заметно, что гений и тот, кто поет его роль, два различных лица. Я предоставляю вам заботу устроить все это по соглашению с моим капельмейстером — так, чтобы моя воля была исполнена без ущерба для пролога. К сему молю Бога принять вас под Свою святую защиту».
Переписка короля с Головкиным лишена пикантных мест, вроде тех, какие мы привели.
Она содержит разные мелочи и технические подробности, а также указания на сбережения, которые можно было бы осуществить, о чем, главным образом, заботился Фридрих Великий. «Я не люблю, ни чтобы меня обирали, ни чтобы обирали других, — пишет он своему новому директору спектаклей, — поэтому я предоставляю каждому щипать курицу так, чтобы она не кричала, и выписать из Франции те перья, в которых встретится надобность».
«Вы должны, — пишет он снова, — стараться найти лучших актеров и актрис, которые будут оплачивать, согласно установленным штатам, и должны устраивать дела так, чтобы при представлениях соблюдались возможнейшие экономия и совершенство».
Между прочим, король занялся с Головкиным составлением регламента, касающегося распределения лож и мест в театре между придворными чинами и публикою, соответственно их положению. Лучшие места были предоставлены генералам, министрам, высшим военным и гражданским чинам, а также дворянству. «Что же касается четвертого яруса, или райка, — повелевает король директору спектаклей, — то там можно сажать купцов, банкиров и граждан, которые сами захотят там сидеть, а также евреев».
По-видимому, послушные купцы, банкиры, граждане и евреи прусской столицы удовольствовались почетными местами в «райке». Однако же, летописи того времени передают, что один голландский банкир, еврейского вероисповедания, возмущенный этой сомнительной честью, отослал королю обратно свой билет.
По этому поводу в берлинских гостиных была распространена следующая эпиграмма:
В век просвещенья мудростью прослыв,
Еврейчика нахалом мы браним
За то лишь, что билет отослан им!
Не лучше ль, сплетни ход остановить,
Спросить, кто виноват? Кто знает.
Не тот ли,
кто евреев в рай сажает!»
[103]
Письма короля к Головкину находятся в архиве замка Монна. Они, как я уже сказал, имеют лишь мало значения; тем не менее, я с величайшим интересом рассматривал эти маленькие клочки пожелтевшей бумаги, покрытые убористым почерком секретаря короля, Ле-Катта, и подписанные победителем у Росбаха и Лейтена.
Головкин скоро заметил, что управление театром причиняет ему много мелких неприятностей, которые, в конце концов, его утомляли и вселили в нем отвращение к этой должности. Поэтому он, несмотря на отличный прием, оказанный ему Фридрихом, остался в Берлине не более двух лет.
Освободившись от положения, которое было ему в тягость, граф удалился в Париж, чтобы насладиться там вновь приобретенной свободой. Будучи поклонников Руссо, он применял наставления этого философа к воспитанию своих детей и даже имел смелость прибавить к существовавшим в то время многочисленным сочинениям о воспитании собственную анонимную брошюру на французском языке
[104] под заглавием: «Мои мысли о воспитании женщин, или Основы проекта воспитания моей дочери» (посвящено графине д’Арвилль, урожденной княжне де ля Чистерна), Лондон, 1777 VIII, 81 стр.
Не имея под рукой этой брошюры, которую нельзя было разыскать, я должен ограничиться несколькими разбросанными замечаниями его современников, дающими довольно точные понятия о воспитательном методе графа. Этот метод не был лишен оригинальности и нравился Руссо, отрывок письма коего, из Бургоэна от 1768 г., приводится по этому поводу филэллином Эйнаром:
«Я столь же тронут, сколь почтен интересом, засвидетельствованным мне г-ном и г-жей Головкиными, и прошу вас выразить им за то мою благодарность. Путь, который они избрали для воспитания своих детей, несомненно, самый трудный, и если он окажется успешным, то это лучше всего докажет добродетель самих родителей и пр.
[105]».
«Я встретил графа в Париже, во время моей поездки в 1777 г., — рассказывает его приятель Тьебо. — Он пришел ко мне с визитом в сопровождении барышни, его дочери, представляющей собою до первого часа дня очаровательного молодого человека, а после этого и до самого вечера прелестнейшую барышню
[106]».
Такому эксцентричному методу воспитания соответствовали воспитатели, выходящие из ряда обыкновенных. В числе их был будущий изобретатель республиканского календаря Жильбер Ромм, известный также своим практическим курсом республиканизма, который он преподавал своему воспитаннику графу Павлу Строганову, а, главным образом, своею трагическою смертью. Он некоторое время преподавал детям Головкина арифметику
[107].
Особенное внимание обращалось на физическое воспитание детей. «Для того, чтобы оградить своих детей от ревматизма, которым он сам страдал с пятнадцатилетнего возраста, — рассказывает Тьебо, — он приучал их чуть не с самого рождения принимать немедленно после вставания холодную ванну и питаться исключительно молоком и овощами».
