На противной стороне была такая же путаница, препятствовавшая нормальному ходу дел. Граф Финкенштейн, представлявший собой нечто вроде премьер-министра, был не более как красивый призрак старины и сам признавал свое ничтожество, когда его к тому заставляли. Граф Альвенслебен, представительная личность, и граф Гаугвитц, добившийся министерского поста через царедворцев, придавали себе вид, как будто они управляют делами, но от них нельзя было ничего добиться и надо было прежде всего заручиться содействием разных кабинетских секретарей; они же сами оставались до такой степени невидимыми и недоступными, что можно было проживать в Берлине в течение многих лет, не получив материальных доказательств об их существовании. Если даже иногда удавалось их видеть, а также убедить или склонить их в свою пользу, то это мало помогало, ибо в некоторых случаях, которых нельзя было ни предвидеть, ни подготовить, успех переговоров зависел от генерала Бишофсвердера, генерал-адъютанта короля, который, как главный жрец Иллюминатов
[245], тогда исключительно располагал волею и властью своего государя.
Когда на прусской стороне заметили, что русские друг перед другом стараются овладеть мною, меня приняли за влиятельную личность и стали с обеих сторон заискивать. Принц Нассауский, который в Петербурге был одним из моих самых важных приверженцев и которому я рекомендовал, в качестве секретаря, одного эльзасца — Апштетта, бывшего раньше приказчиком в модном магазине и сыгравшего впоследствии, при Александре I, столь видную роль в дипломатии, что даже навлек на себя личную ненависть Бонапарта — этот самый принц Нассауский счел как будто своим долгом предупредить короля и генерала Бишофсвердера, что императрица осыпает меня своими милостями, что она состоит со мною в переписке и что моя миссия в Неаполь есть не что иное, как предлог, чтобы присмотреться ко многим вещам и доложить ей впоследствии лично о них. Это имело ожидаемое воздействие, и с того момента меня стали отличать всякими способами, чтобы привлечь меня на свою сторону.
Так как король пребывал тогда в Потсдаме, я еще не имел случая быть ему представленным. Он проживал в маленьком дворце Гейлигензе, куда кроме его фаворитов, фавориток и внебрачных детей не допускали никого, не исключая самих членов королевской семьи. В обществе полагали, что воспоминание о неудачах, испытанных в Польше, неприятное впечатление, произведенное ими на армию и на всю нацию, а также боязнь оппозиции на случай, если бы он вздумал продолжать войну с удвоенной энергией, — надолго удержит его в своем убежище. Но вдруг принц Нассауский уведомил меня письмом, что Его Величество желает меня видеть и приглашает меня с женой провести с ним послезавтрашний день в Гейлегензе, где нас встретит г-жа Бишофсвердер, и что придворные экипажи нас будут ожидать у Потсдамской заставы. Так как было вполне ясно, что такая милость, которой никто не удостаивался, выпала на мою долю помимо моей просьбы, я счел долгом предупредить об этом графа Финкенштейна, и старик был мне весьма благодарен за эту внимательность. Все, что только можно было придумать, чтобы придать этому небывалому отличию приятность, было тут пущено в ход. Общество состояло из семи лиц: короля, пажей и генерала Бишофсвердера, принца Нассауского, графа Люзи, бывшего посланника Фридриха Великого в Англии, моей жены и меня. Мы позавтракали на русский манер, потом ловили рыбу на озере; после великолепного по своей роскоши обеда, состоялась иллюминация в оранжереи, затем первыми артистами был дан концерт и празднество закончилось ужином. В виде особенной любезности было удовлетворено любопытство моей жены и нас повели во внутренние апартаменты, где мы были поражены и тронуты, увидев над письменным столом портрет бедного маленького Людовика XVII. Наконец, после полуночи мы откланялись Его Величеству.
После обеда король повел меня в сторону и откровенно признался мне в тайне такой милости к нам. Он сказал мне без обиняков, что зная две вещи: особенное доверие, которым я пользуюсь у императрицы, и привязанность, которую я, в силу моего воспитания, сохранил к Пруссии, он рассчитывает на меня, чтобы устранить некоторые затруднения, возникшие и разрастающиеся вследствие запутанности интересов, а главное вследствие разногласий среди уполномоченных; что он ничего больше не желает, как угодить Ее Императорскому Величеству, но не может сделать больше, чем позволяют его средства; и что, в остальном генералу Бишофсвердеру приказано дать мне все необходимые объяснения. Я ему на это ответил, что отнюдь не уполномочен к вмешательству в столь важные переговоры, но что глубокая благодарность, внушенная мне доверием Его Величества, даст мне, может быть, хорошую мысль к удовлетворительному разъяснению интересов обоих Дворов. Затем, как только король присоединился к дамам, ген. Бишофсвердер и принц Нассауский сразу овладели мною и повторили мне более подробно то, что я слышал из уст короля. Они долго пережевывали все, что мне, по их мнению, надо было знать и о чем я должен был писать в Россию; но я приехал в Берлин вовсе не для того, чтобы служить орудием для чужих проектов, а для того, чтобы соблюсти свои собственные интересы, и настоящий случай был слишком удобен, чтобы не воспользоваться им. Поэтому я стал отговариваться теми же мотивами, какие я выставлял королю, — т. е. невозможностью вмешаться без специального на то приказания в такие дела, в которых и без того участвовало слишком много посредников, при чем я повторил обещание, данное королю, заняться этими делами лишь из чувства преданности к обоим Дворам. В то же время я решил как можно больше затянуть сообщение тех мыслей, которые я хотел провести, желая придать им таким образом больше веса.
Само собой разумеется, что все это время не упускали случая чтобы поддержать во мне благоприятное расположение. Я приведу лишь один пример, потому что он крайне поразил публику, которая не могла догадаться о его причинах, и что все дипломатические агенты сообщили об этом своим Дворам, не исключая гг. Нессельроде и Алопеуса, заметно охладевших ко мне со времени Потсдамского праздника. В то время самой модной оперой была «Волшебная флейта» Моцарта. Ее много раз повторяли, но я приехал в Берлин слишком поздно, чтобы ею насладиться. В разговоре с директором театра бароном фон Рекке я скромно промолвился, нельзя ли нам доставить удовольствие послушать эту оперу. Он ответил мне несколько надменно, что это невозможно, так как стоило бы слишком дорого, и что после этого всякий иностранец счел бы себя в праве просить о такой милости. Не знаю, как об этом узнал король, но два дня спустя г. фон Рекке получил из Потсдама предписание поставить эту оперу в течение недели, а королеве была передана просьба короля присутствовать на этом спектакле и пригласить нас в королевскую ложу. Это наделало много шума. Королева сказала мне смеясь, что ее, кажется, хотят заставить сыграть политическую роль, и что она поэтому не решается меня спрашивать.
Но время шло и польский вопрос все больше запутывался, а я несмотря на нетерпение принца Нассауского, у которого уже появились новые проекты, все не испрашивал ни аудиенции у короля, ни свидания с Бишофсвердером. Любопытство их дошло до того, что они, вероятно, в надежде что-нибудь узнать, не придумали ничего лучшего, как уговорить короля приехать в Берлин, хотя они еще за два дня до этого объявили, что он так скоро не расстанется со своим уединением. После того первого шага, пришлось сделать остальные и на другой же день мы обедали с королем в самой близкой интимности.
