Я чувствую себя теперь очень хорошо, но мое лечение было бы еще успешнее, если бы не приезд графа Маркова, который прибыл из Неаполя ко мне, как приезжают на свидание с невестой. Он стар, в опале, и я напоминаю ему хорошие времена. Указывая на нас обоих, он всем повторяет: «Вы видите двух старых служак бессмертной Екатерины». По утрам он приходил болтать, по вечерам — играл в карты, и его удавалось выпроводить не ранее как в два или в три часа утра. Наконец, он уехал в Париж, чтобы заготовить там приданное для своей дочери, довольно приятной, но болезненной барышни и чтобы сделать удовольствие г-же Гюс, своей старой любовнице. Счастливый путь!
[311]
Но я чувствую, что Вы с нетерпением ждали, чтобы я Вам сказал, что было в пакете, присланном мне от Двора. Но не сердитесь, если это будет длинная история. Надо Вам знать, что пробыв несколько недель во Флоренции, я не мог равнодушно смотреть на обоих внуков великого Суворова, предоставленных на улицах и в конюшнях самим себе и нуждающихся нередко во всем необходимом, благодаря тому, что их мать думала только о любовных приключениях и собиралась родит в третий раз, уже после смерти мужа. Дети были такие милые, особенно старший сын
[312], что такое поведение матери должно было вызвать возмущение, и что их дед и бабушка Нарышкины мне ради этого опротивели; наконец, я принял довольно странное решение, будучи как всегда, убежден, что хороший, сам по себе, поступок и прямой путь всегда ведут к цели того, кто не дает себя сбить с толку. Я поэтому решился написать государю и просить его, чтобы он доверил мне этих двух детей с небольшой долей пенсии, которая была им назначена, после того как их сумасшедший отец, растратив огромное состояние их деда, имел несчастие утонуть в Рымнике. Я до отсылки письма не говорил об этом никому, из опасения, что мне могли бы помешать, и хорошо сделал, ибо все подняли по этому поводу крик. Нарышкины, которых я предупредил в исполнении самой священной связанности, были вне себя от бешенства; генерал Хитрово, бывший фаворит, говорит, что император терпеть не может людей, которые, как я, в известных случаях разыгрывают из себя Сюлли; княгиня-мать пришла ко мне, упрекая меня со слезами на глазах в непоследовательности моего поведения, — но я не отвечал ни на что и выжидал, чтобы над этими детьми свершилось Божье милосердие.
Наконец, этот роковой для Хитрово курьер привез толстый пакет на мое имя. Император повелела благодарить меня за выказанную мною столь почетную для меня и для внуков италийского героя заботливость. А граф Каподистрия, со своей стороны, присовокупил, что он счастлив быть органом высочайшей воли в таком случае, когда он обстоятельствами призван быть ее выразителем, и благодарить меня за то, что я ему доставил этот случай. Министерство получило приказание руководствоваться моими указаниями относительно расходов, которых потребует переезд и устройство двух молодых князей. Не правда ли, как все это мило? Я сейчас же написал в Гофвиль
[313] и уже наметил одного добродушного немецкого барона, чтобы проводить туда в мае месяце моих мальчиков. Я исторгну их, таким образом, из невежественной среды и спасу от угрожающей им нравственной и физической опасности; их счастье вознаградить меня за мою смелость. Мать привела мне своих сыновей, заливаясь слезами и прося меня повергнуть к стонам императора ее вечную благодарность. Старший, которому 12 лет, очень мил со мною. Я с ним беседую и гуляю и обращаюсь с ним немного на немецкий манер, в ожидании ответа от г-на Фелленберга
[314]. Длинное письмо Каподистрия комично со стороны человека, который не сумел обойтись со мною единственный раз, когда он мог это сделать.
Мне пишут из России что моя тетя продает 4000 крестьян для того, чтобы заплатить долги своего сына
[315].
Флоренция, 21 апреля 1817 г.
Генерал Хитрово переносит свое несчастье очень мужественно. Он не ожидал такого исхода, а все надеялся на помощь от государя, который всегда был его другом. Так как он сам был прост в обращении и без претензий, то его любили в обществе, и так как он расстроил свои дела, чтобы увеселять других, то к нему относятся с величайшим сочувствием. Он все продает и рассчитывается со своими кредиторами; свое хозяйство он упразднил и нанял маленькую квартиру.
Флоренция, 18 апреля 1817 г.
Этому письму пришлось долго вылежаться. Дела этого бедного Хитрово поглощают меня всецело. Все эти русские не только расстроили свои дела, но вообще не имеют самых элементарных понятий о порядке и, когда катастрофа разражается, у них нет ни счетов, ни квитанций, и чтобы как-нибудь выйти из затруднений, они готовы подписать все, что им подсунут. Так как я очень интересуюсь Хитрово и нахожу, что с ним обращаются ужасно, а он противопоставляет всему этому бодрость и хладнокровие, я принял на себя — не выводить его из этого лабиринта, но, по крайней мере, подготовить те нити, по которым он мог бы из него выйти. Он находится теперь между двумя сортами людей: купцами, которые его надували, и аферистами, желающими воспользоваться случаем, чтобы сделать то же самое. Его жена — сумасшедшая, и ничто не может ее остановить в ее расточительстве. Она еще сама не знает откуда взять деньги, чтобы поехать в Россию для спасения семьи и чтобы на это время обеспечить жизнь своего мужа и своей дочери, а между тем она занимает в театре две ложи и зажигает вечером в своем будуаре по десяти свечей, не говоря обо всем остальном. Как только она уедет, я надеюсь поставить все на приличную ногу, а пока я ее тороплю, как будто я боюсь заразиться от нее чумою…
Флоренция, 21 апреля 1817 г.
…Я получил доказательство памяти обо мне, доставившее мне большое удовольствие; а именно от добродушного неаполитанского короля, не принимавшего никакого участия в преследованиях, жертвою которых я сделался со стороны покойной королевы. Он поручил Нарышкину выразить мне свое благоволение и много обо мне расспрашивал… Я думаю, что Юрий должен втайне радоваться приключениям лорда Амгерста в Китае. Статьи газет по этому поводу являются для него как бы оправдательными документами, на публикацию которых он получил разрешение
[316].
