В смысле пристрастия к нарядам и модам Екатерина II представляла полную противоположность Елисавете Петровне. При этом она и в области моды хотела оставаться прежде всего русскою.
«С самого своего восшествия на престол, — говорит Головкин, — она пожелала воспользоваться любовью, которую проявляли Орловы к народным обычаям, любовью, которая скорее являлась у них следствием незнания ими иностранных обычаев, чем следствием определенного решения вернуться к старинным костюмам. Они, а также несколько других придворных, появились в этих длинных одеяниях, так хорошо обрисовывающих стан молоды людей и придающих столь величественный вид старикам. Редчайшие меха лишь усиливали великолепие чудных материй, а звезды и орденские ленты казались на них еще более достойными зависти; но Чернышевы, Шуваловы, и Строгановы, выдвинутые Елисаветой, обнаружили столь живое огорчение, так кричали о святотатстве, что пришлось отказаться от этого».
Дамы не добились того же успеха относительно удовлетворения их требований: императрица сама подавала пример простоты и полной независимости от капризов моды. Она стала носить открытое и широкое платье с двойными рукавами, сохранившееся под названием русского. Женщины ее возраста последовали этой созданной ею моде, а для молодых, умиравших от тоски, что они должны одеваться не так, как в Париже, ее несколько видоизменили. Но так как быть допущенною на малые балы в Эрмитаже считалось большою милостью, а на них можно было являться лишь в таких платьях, то молодые женщины были вынуждены хвалить этот костюм и носить его.
Влияние Екатерины в области светской жизни сказалось не на одних туалетах.
«Едва она вступила на престол, как в тоне и манерах произошел полный переворот. Трудно было бы объяснить, каким образом женщина, перенесенная столь юною из прусского гарнизонного городка в среду двора, наполовину немецкого, приобрела безукоризненные вкусы, которыми вполне естественно восторгали в ней и которые обнаруживали скорее личность, воспитанную в лучшем парижском обществе, чем самодержицу всея России».
По словам Головкина это следует приписать близкому знакомству Екатерины в ее юности с графом Понятовским, «самым безукоризненным человеком в Европе по своим хорошим манерам и по хорошему тону своей вежливости и своих речей. Тогда она желала быть только женщиной и достойною его, и любовь в связи с гибкостью юного возраста совершила чудо». Действие подобного примера на русское общество было волшебно, и, начиная с 1765 года, в Петербурге можно было наблюдать лишь парижские и московские манеры.
«Юность усвоила первые, старики вернулись ко вторым, и карикатуры на русских, скрещенных с немцами, сразу исчезли».
Но даже такой легкомысленный предмет для наблюдений, как дамские моды, дает возможность Головкину подметить в Екатерине одну черту, составлявшую существенную особенность ее характера — любовь ко всему русскому и высокое мнение обо всем русском, благодаря чему она, быть может, и стала столь популярной «матушкой Екатериной», «матушкой-государыней».
Явная любовь Екатерины к старинным костюмам и обычаям вовсе не была простой причудой с ее стороны; в ее уме, по справедливому наблюдению Головкина, жил план «снова обнародить народ» («renationaliser la nation») и поднять русских в их собственных глазах.
Она увидала, что порядок вещей, противоположный тому, который был установлен Петром I, являлся единственным лекарством против развивавшихся болезней, порожденных его преобразованиями.
«Когда после Кайнарджийского мира всевозможные успехи окутали ее атмосферою славы, когда она увидала, что в глазах ее народа на каждом из ее начинаний лежит печать удачи, она позволила проникнуть в свою тайну, и тогда все поняли, что она хотела царствовать над русскими, над великим народом, а не над какими-то выродками».
Питая отвращение к крайним средствам, предпочитая обольщение приказаниям, она, казалось, по отношению к себе допускала только одно самолюбие — то, которое ей приписывали ее подданные. Слова «Россия», «русские» она произносила с каким то почтительным самодовольством, и когда случалось, что ее хвалили за что-нибудь, она отвечала с серьезным видом: «Это исходит не от меня, а обусловлено великими судьбами России». Всегда и во всем она старалась скромно стушеваться перед этими магическими для русского сердца словами, пытаясь вселить во всех твердое убеждение, что Россию ждет блестящее будущее: льстя народному самолюбию, она будила в русских самосознание и, вместе с тем завоевывала свою популярность.
Сама с восторгом отзываясь о русских, Екатерина придавала огромное значение тому, чтобы и другие так же говорили о них. Поэтому легко себе представить замешательство интимного кружка императрицы, когда однажды обер-штальмейстер Нарышкин, вообще позволявший себе некоторые вольности языка, вдруг обратился к ней со следующим замечанием, сказанным с самым невинным, почти детским видом:
«Государыня, в течение моего детства и юности о русских говорили, как о самом последнем из народов; их называли медведями и даже свиньями; за последнее же время, и совершенно справедливо, их ставят выше всех известных народов. И вот я желал бы, чтобы ваше величество соблаговолили сказать мне, когда же, по вашему мнению, мы стояли наравне с ними?»
Все, слышавшие это, покраснели, а императрица, никогда прежде не испытывавшая замешательства, вместо всякого ответа переменила предмет разговора.
Из воспоминаний Головкина об императрице Екатерине интересен эпизод, относящийся к пребыванию ее в Царском Селе, куда он часто сопровождал государыню, и прекрасно рисующий личность великой самодержицы.
«Это было в 1792 году, в июле месяце, — пишет Головкин, — я занимался рисованием под колоннадою греческих бань в Царском Селе. Туда же пришла императрица, прочитывая толстую пачку депеш. Мы были одни; она читала, я рисовал, и лишь шелест листвы нарушал безмолвие этого чудного уголка. Вдруг я взглянул на нее, быть может, с удивлением. Она тотчас же встала, подошла ко мне и, без дальнейших околичностей, стала громко читать донесение об одном из генералов. Вследствие своей самонадеянности, неповиновения он нагромоздил ошибку на ошибке, спрашивали ее инструкций и относительно его и произведенной им путаницы в делах.
Точно побуждаемая потребностью оправдаться в своих собственных глазах она с живостью сказала мне, что никогда не придавала значения этому человеку, но что ему покровительствовал князь Потемкин и несколько раз заставлял других рассказывать ей чудеса о нем. Я молчал. Она стала ходить взад и вперед; затем, через несколько минут, она снова вернулась ко мне и проговорила с глубоким вздохом.
«О, если бы небо вместо юбок дало мне хорошие лосины, подобные вещи не случались бы! Я бы поручилась отвечать за все. Управляют при помощи глаз, руки, а у женщин — одни глаза».
Рассказывая о графе Мамонове, заносчивом и думавшем, что ему все позволено, Головкин передает о следующей в высшей степени неуместной шутке, которую тот позволил себе по отношению к одной из самых приближенных придворных дам, очень некрасивой, но за свой важный вид получившей от императрицы прозвище «королевы». Она служила для интимного кружка Екатерины мишенью для всевозможных шуток, развлекавших государыню, и вот Мамонов условился с Сегюром застать ее во время ее туалета. Поставленные ими шпионы оказались настолько проворными, что, когда Мамонов с Сегюром вошли к ней в комнату, она меняла белье. Вышел большой скандал, и, хотя Екатерина много смеялась по этому поводу вместе с Мамоновым, но хотела сделать вид, что ничего не знает о произошедшем.
