«Если бы вы узнали его, — писал он маркизе де Куаньи, — вы бы до сумасшествия полюбили его. Вчера, выходя из его сада, княгиня Голицына испросила его благословения; он сорвал розу, благословил ее и с безукоризненным изяществом предложил ее княгине».
«Платон, — пишет Головкин, — как и большинство русских монахов, был самого скромного происхождения; обладая большим умом, которому сильное честолюбие не позволяло заржаветь, он был назначен законоучителем Павла I, еще в бытность его великим князем; ему же было поручено ознакомить первую жену великого князя с языком и религией страны, и при Дворе он приобрел привычку, а, может быть, и наклонность к интригам. Он был приветлив и добр с простым народом, обожавшим его, высокомерен и суров с вельможами, которых заставлял ухаживать за собою, и постоянно более или менее неудобен для своего государя. Его враги называли его шарлатаном алтаря и кальвинистом в глубине души, но он никогда не служил без того, чтобы не растрогать до слез, никогда не произносил проповеди, части которой не приводились бы потом, как цитаты. После этого в тиши своего кабинета он читал Вольтера, Гельвеция, Руссо, и говорил о них с полным знанием предмета».
По восшествии своем на престоле, император Павел Петрович стал раздавать духовенству ордена и послал Платону ленту св. Андрея Первозванного, но тот отказался от нее, сославшись на то, что подобные новшества противны церковным уставам.
— Кавалер ордена, — сказал он, — должен взяться за меч, если его начальник прикажет ему это, а рука священника, взявшегося за оружие, — проклята.
Рассерженный этим отказом, Павел Петрович объявил, что будет помазан на царство петербургским митрополитом, а московский — Платон будет только присутствовать при этом в своем же кафедральном соборе. Однако, приехав в Москву для коронации, он забыл запретить Платону встретить его в Петровском дворце, а митрополит, почти умирающий, велел свести себя туда.
«Накануне он приобщался, — говорит Головкин, — и я сам отправился достать ему стакан воды, думая, что приближается его последний час. Я помог ему подняться на ротонду. Император, войдя, нахмурил брови при виде его и, если бы только было возможно, запретил бы ему приветствовать себя. Платон начал свою речь почти угасшим голосом; он имел вид мученика первобытной церкви, стоящего перед римским префектом, но затем, одушевляясь постепенно, наговорил таких прекрасных вещей, что для того, чтобы лучше слышать его, круг слушателей мало-помалу сплотился вокруг него. Император поражен, митрополит замечает это, его голос крепнет, красноречие увлекает его; взволнованный император ловит себя на слезе, императрица дает полную волю своим слезам, все собрание растрогано. Тогда-то он громовым голосом призывает благословение на нового императора и производит такое поразительное впечатление, что их величества бросаются к его рукам, точно для того, чтобы не упустить его. Никогда я не видел более трогательной сцены».
Головкин передает, что, когда Павел Петрович, еще в бытность свою великим князем, после кончины своей первой жены, обнаруживал такое неутешное горе, что даже опасались за его рассудок и его жизнь, принц Генрих Прусский, находившийся тогда в Петербурге, придумал, как средство спасти цесаревича от его печали, обвинить покойную великую княгиню в недостаточной верности супружескому долгу; для этой цели были пущены в дело не только подложные письма, но и Платон, бывший духовником Натальи Алексеевны, ввиду благости цели — спасти цесаревича от его горя, согласился подтвердить распущенную клевету, сказав великому князю, что узнал об этом из собственного признания усопшей, сделанного ею на предсмертной исповеди.
XXX. А. В. Суворов
Кажется, что все уже рассказано о Суворове (1821 г.)… Но, между тем, существуют о его личности некоторые мелкие подробности, которые доступны только людям, бывшим при дворе, и могут быть объяснены лишь теми, кто знаком был с государственными делами. Эти подробности придадут новые оттенки уже ясным, вполне определившимся чертам нашего полководца.
О благородстве происхождения Суворова были не особенно высокого мнения; но он украсил свое имя такими великими деяниями, что этот пункт совершенно неважен, тем более, что его отец был генералом и притом весьма заслуженным, которому доверено было поручение в Константинополе при очень важных обстоятельства. Суворов, от природы человек тщеславный, прекрасно умел оценивать людей, с которыми ему приходилось иметь дело. С того времени, как он начал думать, что достиг некоторой известности, и что за ним наблюдают, он, чтобы привязать к себе солдат, проявлял грубость в своих нравах и в действиях, а также крайне преувеличенное благочестие. Качества эти были вполне достаточны для того, чтобы закрепить за ним преданность солдат; вместе с тем, он сделал для себя безвредными своих соперников, которые видели в нем по его действиям человека, близкого к сумасшествию, и, не считая его поэтому опасным для себя, предоставляли ему идти его дорогой.
Зато он и достиг успеха, пользуясь всеми обстоятельствами, в которых не нашелся бы всякий другой, и дошел до высших степеней путями, которые казались достойными сумасшедшего дома. Средства Суворова для достижения цели были в одно и то же время так ничтожны и так необыкновенны, что я приведу лишь несколько случаев из его жизни, которые, для ознакомления с его личностью, стоят всех длинных повествований о его походах.
Во время первой польской конфедерации, после того, как поляков заставили признать своим королем Понятовского, ему было поручено уничтожить ее с незначительными военными силами, находившимися у него. Он скоро заметил, что препятствием для достижения этой цели являлось также и хорошо организованное конфедератами шпионство, так что каждый его шаг, который он намеревался сделать, был ими всегда предупрежден. Воспользоваться этим открытием было бы делом обыкновенного таланта, а при превосходстве сил у конфедерации даже уничтожение шпионства привело бы только к слабым или не вполне верным результатам. А вот что придумал Суворов. Он велел объявить в дневном приказе, что двинется на неприятеля при первом крике петуха. Конфедераты, по обыкновению хорошо обо всем осведомленные, со своей стороны сделали что нужно, чтобы все было готово для встречи его к полночи; между тем, как только наступили сумерки, Суворов пустился бегать по лагерю, крича, как умел, петухом. Солдаты уже знали его странности, и в несколько минут каждый был на своем месте; неприятель был застигнут врасплох, и меньше чем в час конфедерация прекратила свое существование.
Суворов никогда не имел при себе ни экипажа, ни кровати, ни даже лошади. Когда на нем были его сапоги, он считал себя раздетым; миска солдатских щей заменяла ему обед; когда ему было жарко, он ходил по лагерю в одной сорочке; если он позволял себе несколько развлечься с первой попавшейся маркитанкой, он потом бежал к ближайшему ручью, крича солдатам: «я согрешил, я согрешил!». Подобное поведение сделало Суворова любимцем солдат; но ему было мало этого: он хотел усыпить своих соперников и поразить придворных и потому вел себя также странно даже при дворе; во время пребывания в Петербурге: он пользовался чудным помещением во дворце, но обедал в нем в 10 часов утра, при чем ел копченую рыбу, кислую капусту, соленые огурцы и кашу; ложась спать снимал сапог только с одной ноги и шпоры с другой; забавлялся тем, что разрывал простыни из тонкого голландского полотна и дорогие китайские одеяла. Я видел однажды как государыня Мария Федоровна предложила ему тарелку с первыми плодами; он поблагодарил императрицу и велел отнести всю тарелку в свою комнату, вместо того, чтобы взять один персик или абрикос. Этот человек, который являлся ко двору, для того только, чтобы быть увенчанным лаврами или чтобы получить приказание пожать новые, этот человек входил в покои государя и великих князей не иначе, как с земным поклоном, и дело доходило чуть не до насилия, чтобы заставить его переменить положение, которое люди обыкновенно принимают в храме. Всякий понимает, какую противоположность составлял этот образ действий с гордым видом графа Румянцева или с рассчитанной небрежностью князя Потемкина! Его военные рапорты состояли всегда из смеси выражений самых подобострастных или носивших отпечаток религиозности, но всегда чрезвычайно кратких; иногда он придавал им стихотворную форму. О своем участии в делах он предоставлял докладывать другим, ограничиваясь сам только сообщением о происшедшем деле. В один из его походов, в войне против турок в 1770 году, большую важность представляло занятие крепости Туртукая. Овладев ею, он в своем донесении ограничился следующим двустишием:
